Плохо быть мной - Михаил Найман

Какое-то время я слушал аргументы Малика, потом обиделся.

— Я пришел к вам излить душу, найти сочувствие, — возмущенно повысил я голос. — А вы сидите и издеваетесь надо мной, как она и все ее дружки. И вообще, с той минуты, как я к вам приехал, вы не делаете ничего другого, как поливаете меня грязью! Я всегда вас прощал потому, что считал своими. Но сейчас пришел к выводу, что вы на их стороне.

Я ушел, хлопнув дверью. Я знал, что говорил неправду. Я прекрасно знал цену им обоим — какие они хорошие и стоящие люди. Но сейчас все были передо мной виноваты.

Надо пойти в церковь, на Второй улице. Всю свою жизнь, во что бы ни был замешан, я всегда жил с оглядкой на церковь. Даже в Брайтоне ходил в храм. После рейвов с субботы на воскресенье, когда все разъезжались по домам, я ехал на поезде в Льюис на литургию. Там стоял все еще под действием экстази, мало чего соображая и путая правую руку с левой.

Но, сам не знаю как, я оказался все в том же Томпкинс Сквер Парк. Там, где спрашивал дворников о работе.

А я-то начал считать этот город моим! Теперь это были сплошные ухмылки небоскребов, ехидные оскалы гаражных пещер, слепящие фары выезжающих из них машин. В парке — бездомные со своими пакетами и одеялами. Я лег на скамейку, закинул руки за голову. С момента приезда я ни разу не задумывался над тем, что со мной будет. Кто-то обо мне позаботится — не знаю кто, может, ангел-хранитель. Теперь мой ангел от меня отлетел.

Скамейка, на которой я лежал, как-то сама собой обросла бродягами.

— Так ты идешь или нет? — раздраженно схватил меня за плечо всклокоченный пожилой человек, обдавая перегаром.

— Куда?

— Людвиг уже пять минут назад сказал, что покажет нам свой дом, а для тебя что, требуется особое приглашение?

Людвиг очень важничал, его бородка была задрана вверх, фигура выражала высокомерие. Он шел на несколько шагов впереди, а мы почтительно в нескольких шагах от него, отдавая себе отчет в его значительности.

— Вот он! — громогласно возгласил Людвиг и смерил нас взглядом победителя. Мы окружили картонную коробку из-под холодильника. Над дыркой в середине было написано: «Перед входом внутрь просим тщательно вытирать ноги». На одном из бортиков — «Под окнами просим не сорить», на другом «Платная парковка перед домом».

— Это просто потрясающе! — заорал пожилой, который заставил меня идти. — Как ты смотришь, если я буду жить в паре дверей от тебя, дорогая? — обратился он к Людвигу с интонацией, которую последний раз я слышал от Полининых друзей — интеллектуалов из Сохо.

Мы пошли обратно к скамейке, откуда меня только что согнали. На ней уже сидел высокий бородатый негр лет сорока с пронзительными глазами. Он держался подчеркнуто прямо, рукой опирался на посох. На нем были белая хламида и шапочка. За его спиной толпились могучие широкоплечие растаманы с дредами до пояса — все моложе его. Перенесенные сюда прямо с Ямайки. Эти братья следовали за негром. Христом, водившим своих учеников по Нью-Йорку вместо Иудеи.

Рядом с негром валялось всякое барахло, в том числе настольная лампа. Его фигура излучала жизненную энергию. Было совершенно естественно, что такой человек — лидер, что он непроизвольно собирает вокруг себя толпу. У меня тоже появилось желание следовать за ним. Вокруг него собрались зеваки, будто наблюдать за восседающим на скамейке черным великаном уже само по себе шоу.

— Покажи им, чем ты сейчас занимаешься, Дрейк! — послышались голоса.

Негр извлек из хлама старый плакат с изображением черной девушки и надписью, что в субботу она выступит в стриптиз-клубе «Черная орхидея» на Деланси-стрит. На обороте нарисована человеческая фигура. Фигура расчерчена на мелкие клеточки, в каждой клеточке нарисован чертик.

— Это пришельцы, — пояснил всем Дрейк. — В наших клетках живут пришельцы.

— По-моему, каждый чертик должен быть немного более красным, это даст всей твоей идее более яркую тональность, — обратился к Дрейку бледный очкарик интеллигентского вида. На нем трудно зафиксировать внимание, такой он невзрачный и худой.

— А по-моему, твой нос сейчас станет немного более красным, что, безусловно, придаст ему более яркую тональность, — беззлобно кинул ему Дрейк.

Тут тот, кто настаивал, чтобы я оценил дом Людвига, призвал всех к спокойствию.

— Карл уже двадцать минут как хочет нам что-то сказать. А вы ведете себя, как будто у вас в распоряжении целая жизнь…

Карл, несчастный очкарик, уже лежал на скамейке и смотрел на нас всех с презрением. Принять сидячее положение у него не было сил.

— Я хочу сказать, что все на свете относительно, — выдал истину Карл. В его устах она звучала еще менее убедительно, чем обычно. — Геринг истреблял евреев, зато он очень любил свою кошку, общепризнанный факт, — с вызовом бросил Карл в воздух. Он очень сильно презирал всех, но не был от этого менее несчастным. — Знание, что все на свете относительно, — вот путь к просветлению, — уныло заключил он, подписав приговор в собственной несостоятельности.

— А что если я дам тебе этой лампой по башке, как ты запоешь тогда? — все так же дружелюбно полюбопытствовал Дрейк. — Может, если я включу свет, пока буду это делать, ты тоже немного просветишься?

Карл будто и не услышал.

— Ты еврей? — спросил я, скорее обращаясь к его длинному носу с горбинкой и заранее зная ответ.

— Да.

— Не думаю, что, услышь от тебя Геринг про его нежность к кошке, он не отправил бы тебя в газовую печь, — покосился на Карла Дрейк. — Так что ты только что впустую продал свой народ, приятель.

А я поймал на себе его заинтересованный взгляд и сразу почувствовал гордость, будто добился чего-то в жизни — получил диплом, отслужил в армии.

— Бедный Карл, — сочувственно протянул Людвиг. — Сразу видно, что у человека болит душа. Хоть бы нашелся кто-нибудь, кто ее подлечил.

Патриарх ночных улиц Дрейк нагнулся и тихо сказал что-то своим растафарианцам. Те кивнули и неслышно двинули в сторону Первой улицы. Дрейк вновь посмотрел на меня.

— Чувствуешь последние смертоносные уколы подходящей к концу зимы? — спросил он. — Если дать ей жалить достаточно долго, она заморозит твою душу и сделает с ней то же, что сделала у Андерсена с душой мальчика льдинка, попавшая ему в глаз. — Он встал и поманил меня еле заметным движением головы. — Пошли, — прибавил еле слышно и, опираясь на посох, сделал первые шаги в нью-йоркскую ночь.

Я стоял, не веря. Я вспомнил «Черного монаха» Чехова. Глядя в удаляющуюся спину Дрейка, я подумал, что, может, монах, который когда-то являлся Коврину, только что явился и мне. «Он сказал мне следовать за ним!» «Бедный Карл» было последнее, что услышал я, перед тем как устремиться вслед за Дрейком.

Я ускорял шаг, силясь догнать его. Мы шли вровень, при этом он размашистыми шагами все время удалялся от меня. Я держался рядом и не узнавал города. Небоскребы нависали над головой в постоянном движении, меня проносило мимо них, как на карусели. Воздух был расчерчен на клеточки, и в каждой из них танцевало по плакатному чертику. Сгущающаяся темнота наполняла уверенностью, что слова Дрейка про пришельцев внутри нас — реальность.

— Нью-Йорк — он такой… — вяло попробовал я обозначить значительность происходящего. — Я его таким никогда…

— Тихо! — строго поднял он руку вверх, зная лучше меня, что я могу испортить происходящее.

Меня охватило чувство, что мы вроде двух избранников свыше, спущенных на эти улицы. Боковым зрением я поймал его лицо — очень умное, очень выразительное лицо, и на секунду мне померещилось, что это лицо изобрел я сам, что его создало мое воображение.

Дрейк подал мне большую бутыль виски.

— Никогда не пью какую-нибудь муть — чтобы забыться. Пью исключительно для прояснения ума.

Я отпил глоток, вступая в неведомые воды.

— Сколько на улице? — обратился ко мне Дрейк, как к равному.

Это был щекотливый вопрос. Если скажу правду, он пошлет меня куда подальше. Но я вспомнил свою брайтонскую жизнь и решил, что если сошлюсь на нее, то слукавлю лишь частично.

— Три года.

— Хорошо выглядишь. Где базируешься?

Я понял, что заплыл на незнакомую территорию и надо оттуда срочно выбираться.

— Ищу работу, — сказал я.

— Работу? В этом есть какая-то ненависть к себе подобным, вроде меня или моих друзей. Я знаю, что мне нужно, а ты про себя нет. Большая часть людей в этих домах не знает, что им нужно. Сидят, парализованные ужасом или паранойей, по квартирам и следят за маятником часов. Знаешь, что сейчас происходит в этом городе? Все люди в нем замерли и ждут приближения своей смерти. Единственное движение — это мы двое, шагающие по нему. Мир обезвожен ими. Они во всем ищут смысл. А определение ограничивает вещь, делает ее ручной. Такой же уютной, как их квартиры.