Никола Тесла. Портрет среди масок - Владимир Пиштало

Весь город гадал, где он.

Николе в это время казалось, что он очутился в воде или в зазеркалье. Он ощущал себя как человек в парике из дождя.

Где же он был?

Девочка в юбке из бабкиной занавески кормила на Мэдберри-стрит куклу.

Потом отложила сытую куклу в сторону и, не уходя от своего тенамента, уставилась на улицу, поделенную тенью.

Она думала о своей жизни…

Ее отец знал наизусть хасидские молитвы, благословения, заговоры на случай, если увидишь молнию, на запах цветов, на новое платье. Отец проводил время в ешиве с каким-то упрямым литовцем. Едва сойдясь, отец и литовец начинали орать — если не по поводу Маймонидеса, то из-за рабби Нахмана.

— Человека может озарить искра Божия! — кричал отец. — Он может стать великим пророком.

— Но человеку никогда не стать богом! — перекрикивал его литовец.

На столе пирог с капустой, ржаной хлеб и селедка. Довольно на троих, а кормить приходится пятерых. Мало, мало, эгоистичный отец. Мало, сварливый отец!

— Может, и мало, — беспомощно разводит руками отец, — но когда я читаю свою Тору, то забываю обо всем и наша нищая комнатенка превращается во дворец.

Мать громко жаловалась, что старшие дети не уважают ее за то, что она не говорит по-английски. Как будто английский — нечто очень сложное… В воздухе повисали и танцевали голубые мыльные пузыри, выдуваемые сестренкой Беккой. В груди девочки, которую мы избрали своей героиней, вздымалась радость, на первый взгляд беспричинная.

Внутренний двор экстатически смердел.

Наша девочка по имени Мириам ночью укрывалась куском ковра.

На потолке расползалось пятно плесени в виде весьма симпатичного куска парчи.

Задумавшаяся девочка восхищалась, глядя на распахнутые врата жизни. Неужели, когда подрастет, она будет работать на шляпной фабрике Вайса? Неужели она выйдет замуж? Неужели когда-нибудь в ее жизни произойдет нечто замечательное?

Именно в это мгновение сверкающий фиакр остановился перед ней. Человек с печальным лицом огляделся. Великолепный конь всхрапнул совсем как в сказке.

— Хочешь, прокачу? — спросил человек.

И девочка ответила так, как не ответила бы ни одна девочка в мире:

— Хочу!

— Как тебя зовут?

— Мириам Ганц.

— Хорошо, Мария, — вздохнул господин.

И все это было так естественно.

Господин опять огляделся. В ушах у него звенели слова Вивекананды: «Жалейте, дети мои, жалейте бедных, неучей, угнетенных…»

Он жалел себя. На этой улице Стеван Простран протянул ему руку и сказал: «Пошли. Если есть местечко для одного, то и на двоих хватит».

Здесь, в комнатенке без окна, он и молодой пекарь спали по очереди на одной кровати.

Он съел пуд соли с момента прибытия в Америку. И чего достиг? Теперь он мог вслед за учеником дьявола повторить: «Я ничему не научился, к тому же забыл все, что знал прежде».

Он велел кучеру ехать в верхнюю часть Манхэттена.

Мириам не чувствовала холода. Она гордо смотрела сверху вниз. И смотри ты: эта жизненная позиция была прямо-таки создана для нее. Поначалу девочка думала: «Вот если бы Бекка, и Сол, и Кевин, и Ирина увидели меня!» Но потом пришла к выводу: «Это — только для меня!»

— Нельзя ли побыстрее? — попросила Золушка, сидя в карете из тыквы.

— Можно!

На перекрестке из поперечной улицы их облили лучи солнца. Ветер поднял пыль, окрашенную им в шафранные цвета.

Цок-цок!

Белые платочки исчезли с улиц. Людей стало меньше, они были молчаливее, и по тротуарам действительно можно было свободно пройти. Плоские кепки сменились полуцилиндрами. Славные стяги гетто — белье на веревках, защемленное прищепками, — остались за спиной. Прощайте, крикливые соседи! Я вас не любила. Прощай, детвора. Ты недостойна меня! Все меньше куч мусора. Мириам смотрела вокруг огромными испуганными глазами и гадала: «Кто вы, печальный господин?»

Кожа его лица была изжелта-бледная, почти как у нее, и глаза такие же, разве что еще печальнее. Он выглядел как второй ее отец. Или, скорее всего, как дядя. Не найдется на свете человека, как бы беден он ни был, который не заслужил бы богатого дядюшки. Разве не так? Печальный господин, о чем ты думаешь?

«На собаке всяка рана зарастает», — утешался Тесла словами матери.

Мириам почувствовала запах своего драного платья, дух подмышек и совершенно новый аромат — запах света. Она подивилась сама себе и прислушалась к собственному дыханию. И, как некогда Моя Медич, услышала прерывистый шепот жизни. Миллионы роз распустились в ее ушах.

Они пересекли границу знакомого мира и очутились в верхнем городе, где она никогда прежде не бывала.

Вулканическая радость вырвалась из ее груди.

Она видела город, который прежде… Никогда… На гранитном здании полотнища флагов бежали вслед за ветром. Скульптуры со спокойными лицами наблюдали за пляской снежинок в солнечном свете. Ах! Снег и солнце встретились в воздухе ноябрьского дня. Маленькое чудо в огромном чуде города! Витрины были исписаны золотом. Экипажи ожидали перед кондитерскими и ювелирными магазинами. Повсюду было чисто. Ее сопровождающий не обращал на улицу внимания.

Мириам внимательно всмотрелась в замерзшее лицо господина и решила: «Я буду радоваться и за тебя!»

На богатых улицах женщины кутались в пушистые меха. Наманикюренные пальцы были слишком дороги для того, чтобы демонстрировать их прохожим. Они прятались в муфтах. И человеческое дыхание становилось видимым на солнце. Она тайком поглядывала на господина. Что у него происходит в душе? Голубая ли у него душа?

Человек с душой голубого цвета щипал себя, чтобы не расплакаться.

Горло у него перехватило. И потому он, чтобы полегчало, широко открывал рот. Бог никому не посылает испытания, которое невозможно вынести. Он надеялся. Боль. Он видел длинные молнии в своей лаборатории. Боль. Видел висячие усы Твена, заснятые над лампочкой. Боль. После каждой мысли боль становилась чем-то вроде «тчк» в телеграмме. Он замерз. Разъезжал по улицам, гоня перед собой стадо страшных снов. И он считал победой, если ему удавалось немного поспать ночью и немного поесть днем.

— Там я мог…

Для него чередой тянулись дни — Франкенштейны, сшитые из мертвых кусков печали. Душу его заполонили скорпионы и мотки колючей проволоки. Но в каждом тоскливом дне Теслы после пожара в лаборатории являлся хотя бы один укол золотого жала, вспыхивало хотя бы одно мгновение какого-то дикого счастья. Как это сейчас… А в остальном его мучили постоянный мрак и извращенность мира.

Мука была упрямой. Он должен быть упрямее. Он думал: «Вот я живу уже десять минут. Вот я живу уже полчаса». Это помогало.

Девочка и волшебник не разговаривали. В тишине Мириам — Мария разглядывала Сентрал-парк и озеро в нем. Она стала свидетелем первых фонарей в парке. Она зажмурилась, и канделябры превратились в кусты терновника. И тогда кучер повернул коня.

Цок-цок!

Они возвращались из рая тем же путем.

Улицы становились хуже.

Печальный господин смотрел вниз, вдоль своего носа, который непосредственно продолжал линию лба, и рассеянно слушал цокот конских копыт. Он вспоминал старую синагогу и еврейское кладбище в Праге: слоями могила на могиле. Опять они оказались в мире фарфоровых лбов и печальных глаз, бородатых скрипачей, парчи, балалаек, социалистических газет, Достоевского, уменьшительных имен и еврейских мамок. Ой-вей! И летающих цадиков, и богословских споров!

Кучи мусора, о которых Мириам напрочь забыла, опять появились на мостовой. Раздавленный голубь превратился в пернатую кляксу. Белесая вода текла по тротуарам. Опять возникли серые стены, за которыми Смердяков убивал старого Карамазова, а Раскольников — старуху-процентщицу. Опять все орали друг на друга из самой глубины души. На углу торговали жестяной посудой. Мужчины с засученными рукавами сверкали мощными бицепсами. Молчаливые кепки и пыльные спины волокли из художественной мастерской скульптуру, привязав ее веревками за шею, словно пойманное животное. Курица перебежала улицу. Итальянское дитя рванулось за ней.

И только теперь она вспомнила свой дом. На столе куски печенки, топленый куриный жир и хлеб. Довольно на троих, а кормить надо пятерых. Мало, несчастный отец. Мало, мерзкий отец.

Господин оставил девочку перед ее домом.

Его имя?

Она так и не узнала его.

Господин снял шляпу и хлопнул ею кучера по спине. Мария стояла на том же месте, что и в начале рассказа. Но все теперь было иным. Радость, излившаяся из ее груди, осталась во внешнем мире. Веселые сумерки рассыпались на тысячу песен: вокруг ее кудряшек сумрак шептал голосами людей и духов.

70. Йен-йен

— Тесла! Наконец!

Новая лаборатория была закончена. Фейерверка не было. Но все-таки весть об этом распространилась быстро. Джонсон оказался в первых рядах. Он авторитетно водрузил на нос пенсне и посмотрел на Теслу.