Никола Тесла. Портрет среди масок - Владимир Пиштало

Юморист понял, что вибрация стимулирует работу кишечника, причем мгновенно, и он прытко соскочил с платформы и бросился в туалет. Оттуда он вернулся с необычным выражением на лице, и все долго смеялись. Они выпили, паря в амебоподобной голубизне.

— За фотографию! — воскликнули гости.

— За фотографию! — поддержал тост Тесла.

Потом он фотографировал их, воспользовавшись светящимися трубками. Сначала носатый Джозеф Джефферсон и платиновая блондинка Марион Кроуфорд увековечили себя в волшебном интерьере. Потом Тесла запечатлел седую прядь и испуганные глаза Кэтрин. И под занавес фотография сохранила висячие усы Твена. Твен держал в руках лампу, светящуюся без всяких проводов.

Это были фосфоресцирующие фотографии.

Впервые в мире.

Календарь на стене утверждал, что на дворе было непогожее 26 апреля 1894 года.

64. Cosi fan tutte

Но мы очень глупы, и нам очень приятно сидеть у открытого огня, но два — очень маленькое число. В компании должно быть по меньшей мере трое, особенно когда падает снег…

Никола Тесла улыбался, глядя в пол. Роберт Андервуд Джонсон задрал нос к потолку, отыскивая рифму. С полки камина непонимающе смотрели фотографии родителей Роберта, Нимрода и Кэтрин. У отца была прическа в стиле тысяча восемьсот пятидесятых, которую можно было бы назвать дурашливой. Мать считалась изумительной красавицей, однако фотография утверждала обратное.

Два усердных стихотворца решили перевести стихи Йована Йовановича Змая. Стихотворец № 1 объяснял смысл стихов. Стихотворец № 2 превращал его в элегантную, несколько пустоватую поэзию.

Мучась над переводом слова «клокотание», Тесла встал и прошелся вдоль японской ширмы.

— Если смотреть со стороны, то сербский язык кажется малым, но он просторен внутри себя, — жаловался он.

— Не вздумай написать рукой то, что, воскреснув, не пожелаешь увидеть! — ответил ему Джонсон цитатой из «1001 ночи».

Лицо Роберта уже отметила печать зрелости. Его римский нос свидетельствовал об огромной внутренней энергии. Красивое лицо начало принимать добродушное выражение сенбернара. Трижды в день они обменивались через курьера записками. Роберт конспиративно подписывал их «Лука», в честь Луки Филипова, героя стихотворения Змая[15].

Пока они переводили Змая под благозвучными часами, украшенными солнцами и лунами, фиакр Теслы ожидал его перед домом.

— Папа-а-а, а можно тебя о чем-то спросить? — тянул избалованный Оуэн.

— Спрашивай.

— А можно мы покатаемся на дяди-Николиной коляске? — спрашивал маленький манипулятор, прикрываясь сладенькой улыбкой.

Это была коляска с колесами из литой резины, чудом эластичности. Под ноги Агнесс и Оуэну укладывали бронзовую грелку и укутывали их шотландским пледом.

Кучер возил их по улицам, залитым желтыми и голубыми огнями, и по глубоким тенистым аллеям парка, и дети чувствовали себя взрослыми.

Цок-цок!

Агнесс начинала подвывать, и маленький Оуэн боялся, что она превратится в вукодлака[16].

Пока дети катались, Роберт рассказывал Тесле о своей Кэтрин:

— На свадьбе ее букет подхватил журналист. Во время беременности я целовал ее в живот. Перед тем как принять на руки новорожденную Агнесс, я не знал, где находится центр мира. Взяв ее в свои объятия, я понял: теперь знаю.

Новоиспеченные отец с матерью вставали ночами, чтобы прислушаться к дыханию Агнесс.

— И как я сделал ей предложение, — вспоминал Роберт, широко открывая глаза, увенчанные пенсне. — Я привел ее на скалу над Гудзоном и на фоне роскошного пейзажа спросил, возьмет ли она меня в мужья. Перед самой свадьбой она, разозлившись на меня, бросила кольцо в огонь. И я вытащил его — голыми руками!

Джонсон прервал рассказ, чтобы отобрать тапку у терзающего ее с рычанием Ричарда Хиггинсона Первого. Роберт жизнерадостно рассмеялся:

— Потом мы помирились. Я обнял ее. Она вздохнула: «Обнявшиеся мужчина и женщина — крепость в холоде космоса!» — Роберт остановился, глаза его смотрели куда-то вдаль. — Никогда этого не забуду.

Короче говоря, между изобретателем и поэтом постепенно возникла настоящая римская дружба, о которой с похвалой бы отозвался Сенека. Если Никола попадал в стесненные финансовые обстоятельства, от Роберта неприметно приходил чек. В лице Роберта, который был на пять лет старше, Никола приобрел настоящего брата, такого, какого у него никогда не было, — доброго, а не отстраненного, как боголикий Данила.

Женщина, вокруг которой вращалась урбанистическая галактика на Лексингтон-авеню, 273, все еще была красива. Волосы у нее выглядели так, будто она моет их коньяком. Приняв ванну, она голышом вставала перед зеркалом, втирала в лицо крем, после чего пальцы вытирала о собственную кожу: «Да, я еще ничего!» Затронутая туберкулезом, она время от времени проводила пару месяцев в Колорадо, принимая в санатории солнечные ванны. Как многих викторианских девушек, Кэтрин Джонсон воспитывали по правилу: «Будь красивой, если можешь, будь остроумной, если надо, но будь приличной, даже если это тебя убьет!»

Однако наша героиня постоянно пребывала в возбужденном состоянии. Ее непосредственные манеры считались неправильными, и тетка однажды даже спросила ее:

— О Кэт, не сошла ли ты с ума?

Роберт Андервуд Джонсон восхищался темпераментом жены. А вот к ее мыслям он относился иронически, позволяя ей говорить что угодно. И чем активнее она настаивала на собственном мнении, тем более странным оно казалось Роберту.

— Мыслительный процесс испокон веку относили к дурным манерам, — тактично утешал ее муж.

Роберт полагал, что женщины легче принимают в жизни различные ограничения. Только не Кэтрин. Она, как и ее кот Сент-Айвс, вечно гонялась за чем-то невидимым. Она подавляла себя. Ощущала вину за то, что не была абсолютно счастлива. Она хотела вырваться по ту сторону мира, никем не населенную и не населяемую. Ее мучила утрата молодости. Она хотела чего-то действительно великого, но умная и комфортабельная жизнь не обязательно бывает великой.

— Не будь эгоисткой, — говорила ей сестра.

Существовало нечто, что напрасно искала Кэтрин, какое-то тайное чудо.

— Что, например? — спрашивала другая сестра.

Розы, принесенные Теслой, гремели на столе.

О нем писали газеты. От репортеров не ускользали ни глаза Николы, которые «поголубели от раздумий», ни его «длинные пальцы — признак высочайшего интеллекта». Ростом два метра и весом менее семидесяти килограммов, он сам был воплощением духа. Этот дух был «невероятно застенчивым», и «костюмы на нем сидели великолепно».

Однажды Кэтрин приснилось, что он преподносит ей цветы смоковницы. Но смоковница не цветет! Ей снилось, что он касается ее длинными пальцами, которые выдают высокий интеллект. И тут родились стихи:

Из любопытства хуже всех — бесстыдство,Что поражает дремлющую душу,Заставив любоваться в небеБельем, что наготу Иисуса прячет.

Он ей снился только в светлом.

Это увертливое тело, увы! А он всю жизнь моет его так, словно обмывает мертвеца!

Неужели свадебный факел вспыхнул меж ее бедер?

Розы гремели на столе.

Недавно она узнала, что Тесла тонул, терял сознание, бегал от волков, падал в кипящую воду — короче говоря, постоянно находился на грани истощения и полной катастрофы.

— Как хрупка его жизнь! — нежно говорила она Роберту.

«Невидимая! Невидимая!» — шептала она, словно девочка.

Потому что она его видела.

Но никто не видел ее.

Тесла опасался бацилл, которые ползают по рукам и сердцам людей. В нем теплая любовь боролась с любовью холодной. Все эти общения с людьми, все это жизненное тепло были бесконечно далеки от холодного пламени нарождающегося мира.

«Он незлобив, — бормотала Кэтрин. — Он все-таки страшен».

Кэтрин знала, что незлобивость — главная особенность медиума. Она знала, что он не может пройти мимо нищего и не подать ему, отмечала его болезненно проницательный взгляд, совесть, выросшую до боли. Она увидела в его поведении элементы детской игры, экстравагантности и юмора. Она заметила, что он любит обворожить собеседника. Но она также понимала — только она! — что как человек он скован и несовершенен. Она с ужасом обнаружила, что в его зрачках соприкасаются электричество и лед. Она видела человека, который живет одновременно в этом и в совершенно другом мире. Душевная и лукавая улыбка словно говорила: «Я здесь, но тут меня нет!»

Бог посылал на его уста улыбку, особенно днем — часто при виде птичьих стай, — когда оли втроем отправлялись на прогулку.