Посох в цвету: Собрание стихотворений - Валериан Бородаевский

Незадолго до Первой мировой побывали в Дорнахе и Бородаевские. А уже после Второй мировой у Маргариты Андреевны в Сокольниках раз в две недели снова начали собираться попить чаю с тарталетками и поговорить о запретном старики-антропософы – отец нашего знаменитого руководителя танцевального ансамбля Игоря Моисеева, Александр Михайлович, в прошлом крупный международный юрист, и Семен Григорьевич Сквозников, рядовой чиновник министерства путей сообщения, холостяк, увлекавшийся историей религии и исследовавший генетическое родство мировых языков. Главная его мысль, обоснованию которой он посвятил несколько десятилетий, выражалась в том, что коренные человеческие понятия – «я», «ты», «небо», «земля», «солнце», «бог», «хлеб» – имеют единое происхождение и родственны во всех языках, от древнекитайского до суахили. Иностранных языков как таковых он не знал, истово работал со словарями, составляя сложнейшие таблицы, вычеркивал схемы, исписал более сорока школьных тетрадей…

Слушать их обоих было очень интересно. То и дело произносились маловразумительные, но многозначительные слова — «эфирное тело», «мистерия Голгофы». И всё равно я по молодости обычно норовил улизнуть побыстрее, ограничившись чашкой чая и каким-нибудь анекдотом Александра Михайловича времен его блестящей карьеры в Париже. Оба они были трогательны, бедны и одиноки, немного «не от мира сего». Но как тепло вспоминается о них сейчас…

Но еще больше, чем о Дорнахе и «строителях капища», как иронически называли русских последователей Штейнера современники, Маргарита Андреевна рассказывала о Риме, Венеции и Флоренции, где они побывали в ту единственную заграничную поездку. Станцы Рафаэля, Мост Вздохов, дворец Уффици… Своими рассказами об Италии бабушка навсегда внесла в мою жизнь запах теплого моря и водорослей над венецианскими каналами, шум голубиных крыльев на площади Святого Марка, трепет перед лицом великого искусства Возрождения. В моем сознании венецианские впечатления предков соседствуют и перекликаются с образом города в стихах молодого Бориса Пастернака:

Я был разбужен спозаранкуЩелчком оконного стекла.Размокшей каменной баранкойВ воде Венеция плыла…

Маргарита Андреевна любила рассуждать о судьбе русских в Италии, о «прекрасном далеком» Гоголя, его нежной дружбе с художником Александром Ивановым. Может быть, их совместные с Валерианом Валериановичем размышления на эти близкие каждому интеллигентному русскому темы и побудили деда в 1922 году сказать решительное «нет!» друзьям, уговаривавшим его уехать вместе с ними из Советской России. «Я не имею права лишать своих детей Родины!» – сказал он тогда.

В 1917 году дед приветствовал свержение Царя, называл революцию «Красной Пасхой», участвовал во всероссийском конкурсе на республиканский гимн. Один из экземпляров листовки с текстом для гимна («Красную Пасху встречаем, Пасху пресветлую ждем, Розой штыки украшаем, Песню святую поем…») я передал еще в шестидесятых своему другу Николаю Илларионовичу Панину для основанного им краеведческого и художественного музея в селе Желанное Шацкого района Рязанской области, где она по сей день экспонируется в историческом отделе.

А вот несколько четверостиший из оставшегося неопубликованным цикла «Историческое»:

Народовольцы! Строй людей из стали,Откованных, как лезвие кинжала.Вы, что в былом святыми просияли,Святыми, позабывшими про жалость

…Когда к тебе с хоругвями, как дети,Текли толпы и пели гимн отцов, –Вдруг проиграл рожок и залпом ты ответил,И лег багрец на белизну снегов…

… И мир взирал с надеждой и тревогойНа грозный труд тех роковых людей,Что, повинуясь чей-то воле строгой,Искали неизведанных путей…

Позднее Валериан Валерианович, вошедший было после Февраля в состав одного из первых Советов своей (Курской? Самарской?) губернии, пережил насильственное отторжение от революции. Еще в начале 1918-го пришли в имение мужики и сказали: «Барин! Нам, говорят, пора тебя громить. Бери подводы, сколько нужно, и уезжай с Богом!» По справкам времен «военного коммунизма» прослеживаются мытарства с работой: опытный дипломированный специалист одной из самых дефицитных профессий еле-еле мог наскрести на оплату наемной квартиры (свой дом в Курске был конфискован за то, что, мол, «хотел уйти с белыми», – ежели «хотел», так что же не ушел?!). Не миновала деда с бабушкой и тюрьма (еще по-Божески: полгода всего – сказать страшно! – за петицию в защиту приходского священника). И всё равно оставить Родину дед не счел возможным…

После эстетического и интеллектуального великолепия опусов «серебряного века» в альбоме Маргариты Андреевны шел большой пробел, оставленный, видимо, с надеждой на продолжение, на новые встречи с людьми своего круга. А ближе к концу снова начинались стихи – моего отца Дмитрия Валериановича и его друзей, «неоперившихся» поэтов, членов основанного Валерианом Валериановичем в Курске литературного кружка. Были здесь стихи Димы Олицкого, позднее погибшего в сталинском лагере, обаятельной Жени Станиславской, Сергея Андриевича, талантливого художника-графика, также успевшего отбыть часть своей «десятки», полученной уже после войны за запись в блокадном дневнике: «О чем они там думают, на своей Большой Земле!» Писал в альбом и Фима Черномордик, брат известной нашей переводчицы Риты Яковлевны Райт-Ковалевой. Из всей этой курской компании только Елена Александровна Благинина стала большим поэтом. Ее преданная дружба с моей мамой, Зинаидой Васильевной, продолжалась до последнего дня жизни «Леночки», как она звалась в нашем доме. С восхищением и легкой завистью я глядел на опрятных старушек, в любую погоду собиравшихся на традиционные «четверги» в квартире Благининой в большом писательском доме на улице Левитана. Здесь читали стихи Юлия Нейман и сама Елена Александровна, устраивались вечера памяти друзей – Георгия Оболдуева, Марии Петровых, Марии Поступальской.

Когда Елена Александровна умирала, я знал о происходящем и думал о ней всю ночь. Так возникло стихотворение – маленький памятник любимому человеку.

СВЯТАЯ ТРОИЦА

Елене Александровне Благининой

Если умер поэт,как найти нам значение Икса?Вечен поиск ответовк загадкам премудрого Сфинкса,ворожба над секретомнетленного точного слова,без которого нетпричащения Духу Святому.Покидала ты мирэтой свежею ночью весенней,загорался и мерквпереди ночничок Воскресенья,а меня в светлом бденьедержала нездешняя сила,и труба Провиденьясвой дальний призыв возносила.

Вот пробило четыре,и рык поливальной машины(барс, терзающий Мцыри!)встревожил вороньи вершины,а за Соколом – там,где оазисом спящие дачи,отлетела к ногамСаваофа, легка и незряча,и безгрешна уже,и достойна Святого Престола,как пристало душе,дочь привольного курского дола…

А в моей голове,точно в скалах разбуженных верескстрочки к новой главе прорасталив восторге и вере.

«Леночка», «тетя Лена» всегда играла большую роль в моей жизни. В конце сороковых она доставала мне билеты в Колонный зал на «День детской книги», каждые Святки собирала детей своих друзей на елку с чтением стихов и подарками. И происходило всё это в тесном подвале на Кузнецком, где она обитала в те годы одна (любимый муж, поэт и философ Георгий Оболдуев был в армии, а потом в ссылке). Этот наш главный зимний праздник назывался «Мандариновые корочки», потому что в конце вечера все мы обязательно получали мандарины, а к чаю подавалось мандариновое же варенье, будто бы сваренное из корочек, оставшихся от прошлого Нового года.

И где бы ни жила Елена Александровна, где бы мы с нею ни виделись, всегда она растроганно вспоминала «писки» (от слова «пищать») – литературные сборища тридцатых годов в старой квартире на Новинском бульваре у талантливейшего мастера–конструктора театральных кукол Екатерины Терентьевны Беклешовой. Там, на «Новинском» отец и познакомился с мамой, в вихре литературных представлений и розыгрышей между ними возникло большое чувство, что и сделало возможным мое скорое появление на свет.

В нашей семье отнюдь не эпохальный факт моего рождения, конечно же, не мог остаться не отмеченным стихами. Сочинил их мой отец душным и страшным летом 1936 года, так что в альбоме они появились много позже остальных. Начинались они обращением к маме: