Исаакские саги - Юлий Крелин

— Глупости не говори. Ты даже в институт не поступишь.

— Паспорт нужен только полиции.

— Начитался, наслушался. В нашей стране такие законы, значит надо соблюдать правила игры, принятые здесь. А как ты теперь с эдакой мордой запечатлеешься на паспорт?

— А вот я нарочно сейчас пойду запечатлеваться. Пусть и буду такой на всю жизнь.

— Все игры. Ты уже не маленький. Документ будет у тебя на всю жизнь, тут и семейное положение и место жительства и… черт его знает, что еще будут тут у нас отмечать.

— Группу крови.

— Вот именно.

— А какое имеет значение, что морда моя будет на паспорте кривая?

— Губы толстые. Еще скажут, что из Африки.

— А я и есть почти из Африки. Из Палестины.

— Ты также оттуда, как я с Марса.

— А гены! Гены мои откуда?

— Да ладно гены! Ты посмотри на свое славянское обличье.

— А как мое обличье будет сочетаться с национальностью?

— Что с национальностью? А кто ты по национальности?

— Вестимо, еврей.

— Ты такой же еврей, как я китаец.

— А в паспорте будет написано — ев рей! И все тут.

— Ты волен выбирать.

— Я и выбрал. Еврей.

— А зачем тебе это? Во-первых, интеллигентные люди никогда не смотрят, что написано в этих бумажках. Будь там у тебя нарисовано чукча, эфиоп, еврей, русский. Нормальные люди смотрят, что ты стоишь как личность.

— Опять пошел занудствовать. Все это я знаю, проходил.

— Совсем нет. Ты и не еврей, по еврейским законам. Национальность у евреев определяется по матери. Отец не достоверен.

— Это ваши проблемы. А я Борисович.

— Вестимо, Не Борис. Такое у евреев быть не может.

— То есть? А ты?

— У евреев невозможно назвать именем живого отца. Только по близкому умершему родственнику. А назвать тебя именем живущего отца, значит накликивать смерть на него.

— Как говорил дедушка: если б я вчера умер, так бы этого никогда и не знал.

— Не в этом дело. Это к слову…Ты ж видишь ситуацию в стране. Зачем тебе лишние приключения? Поступи, хоть нормально в институт. Потом уж будешь выпендриваться, сколько твоей душе угодно. Получи образование сначала.

— Сначала поступи в институт, потом устройся на работу. Это ж вечно.

— Ну и что? Ну, кто смотрит на это, кроме всякого рода фашистов, расистов, всяких ищущих чужих да врагов. Настоящий человек чужд этому. Но сейчас, надеюсь временно, у нас здесь такие правила игры.

— Опять эти дурацкие правила игры! Да не хочу я играть в ваши игры! Сами играйте! Доигрались! Ты думаешь, чего мне сегодня морду начистили? Митинг разгоняли, а я рядом оказался. Били всех! А кричали про жидов, про сионистов! Внешность славянская! Да их научили: что бить надо евреев. Внешность славянская! Пока вы выдумываете ваши правила игры, вас, нас, меня без всяких правил поубивают. Вы все хотите, что-то наиграть себе. Вас бьют, давят, не пущают, выгоняют — вы все правила игры строите. А потом ты мне говоришь, что играю я, когда речь идет о каком-то ублюдочном паспорте! Ты понимаешь! Они меня били, только за то, что им показалось, что я еврей! Да ничего не показалась. Научены так! Понимаешь, на-у-че-ны! Я же, тоже, дурак, действительно, думал, что не похож. Какое это имеет значение! Я не хочу играть с вами! Я хочу, чтоб меня записали так, чтоб били по закону, по вашим правилам!..

Гаврик кричал, бился. Я пытался его обнять, успокаивал. Тот отбивался. Что-то кричал, что уже и не разобрать…

Но тут мы услышали, как открывается дверь.

— Все, все, мой мальчик, все. Успокойся. Делай, как хочешь. Тише, мама пришла. Не волнуй ее. Спрячь поначалу свой фингал. Пусть сначала увидит, что ты здоров и нормален. Иди, умойся. Умойся еще раз.

— Здравствуйте. Все мужское население дома на месте. Прекрасно.

Вишневый сад

Обычная еженедельная конференция заведующих отделений. Как всегда главный врач за что-то выговаривал всем нам, учил жить, негодовал. И так, по привычной обязанности, вот уже более двух десятков лет в этом зале он говорил, а я внимал. За это время многие заведующие поменялись — кто умер, кто уехал. Лучше не скажешь, чем это сумел поэт: «Иных уж нет, а те далече» Ох, далече! Раньше было одно «далече», нынче же оно совсем иное — это «далече». Да и нас, оставшихся, видно, скоро долечат.

Я заранее, вроде бы, знал, что и о чем будет говориться — все как всегда — и потому скучающе разглядывал происходящее за окном. Подъезжают машины, выходят люди — родственники больных и сами больные. Какие-то ремонтные работы. Ну, конечно же: да здравствует советский народ вечный строитель коммунизма. С коммунизмом, похоже, расстались, а все с прежним бестолковым энтузиазмом продолжается вечная строительно-ремонтная суета на одном месте. Зрелище однообразных действий, все равно, более интересно, чем звуки однообразных речений. А иногда я мирно и бестактно задремывал.

Но жизнь меняется, а в наше время весьма активно, и, пожалуй, даже агрессивно. Я, вдруг вникнув в поток слов, льющегося от начальнического стола, понял, что мирное, плавное выговаривание потеряло привычное течение и командные указания начинают меняться коренным образом. Раньше нам талдычили о разных ограничениях, чтоб мы, не дай Бог, не создали ситуацию, когда вдруг смогли б заработать лишние, левые деньги. На фоне наших нищенских зарплат это называлось стяжательством. Даже полученные от больных при выписке их стандартные бутылки коньяка или коробки конфет торжественно именовались взятками.

А тут вдруг слышу:

— Ищите платных больных. — С ума сойти можно! — Если больница не сумеет добыть какие-нибудь дополнительные деньги, мы себя не обеспечим. Во-первых, все приезжие, не москвичи, должны лечиться у нас платно. Во-вторых, могут быть желающие лучших условий больничного быта. Например, отдельная палата, ежедневная смена белья, ну и так далее. Без дополнительных денег больница не сможет осуществлять свою изначальную функцию. Вот так, господа-товарищи.

Ну, конечно, после такого меморандума я уже не в окно смотрел, а включился в общую реакцию генералитета больницы. Начался шум, вопросы — общий гвалт. Ничего не решили, только поняли, что нынче у нашей лечебницы, все равно, нет средств для желающих жить в больнице по-человечески. Вся надежда на приезжих, страждущих опробовать высокое умение столичной медицины.

Теперь начнем делить на своих и чужих. На «наших» и «ненаших». Удобно. Для удобного управления людьми, главное — найти или создать опасности в жизни. А лучше всего, прежде прочего, врагов поискать или родить. Сразу же не найдешь. Потому давай делить людей на группы: на классы, расы, землячества. Или, скажем, на социально свои и на чужого «ненашего» достатка. Или по национальности — проще и легче. По городам, землям, республикам. По республикам хорошо — тут и национальности разные. Удобно! Больше возможностей думать о «ненаших» хуже, чем о своих.

Тут уж до врагов рукой подать. Люди думают о других плохо, насколько плохи сами. Сам — мера оценки другого. И начинаешь бороться. И в любом случае, с кем подерешься, от того и наберешься. Лучше не бороться, а самому ухудшиться заранее. О великий и могучий круг порочный!

Что нам говорят великие о подобных ситуациях? Великие! Они-то говорят, да ведь самим думать надо.

Помню благодетельность семинаров по марксизму-ленинизму на первых курсах института. Поручили мне доклад о вульгарном материализме. Я начитался всякого и начетнически отбарабанил осуждение разных там Кабанисов, Малешотов, Леруа… Бездумно надергал цитат из различных авторитетов и упоенно доказывал несостоятельность судачащих, будто мысль выделяется мозгом, словно моча почками. Был доволен собственной эрудицией. На семинаре выслушали, промолчали, а я удостоился похвального суждения нашего марксиста. А после семинара, по дороге домой, мой товарищ, однокашник, так сказать, как бы ненароком, бросил:

«Ну, а сам-то, что думаешь по поводу мысли и мочи? — Я, было, начал поминать Энгельса, Ленина… Но он перебил — Ну да. Но сам, что думаешь?»

А ведь, действительно, — ни одной собственной мысли. Только великих повторял. Авторитеты! Эх, не случайно нынче воровские руководители называются «авторитетами». С тех пор и боюсь великих, уразумев благо тех семинаров. А, пожалуй, и до сих пор сам думать толком не научился. Трудно. Часто решают эмоции… А додуматься!.. Авторитеты мешают.

Вот какой сумбур в голове после обычной еженедельной конференции завов.

Да вот же не после обычной… необычной.

— Борис Иссакыч, вы не заняты? Можно оторвать на пяток минут?

Коллега из другого отделения. Моложав, невысок, приятной доброжелательной внешностью располагает к себе. Плутоватые глаза лишь увеличивают тотчас возникающую благосклонность.

— Заходите, заходите. Рад вас видеть. Не часто вы покидаете свое отделение. Что привело к нам? Беда ль какая иль нужда?