Внутри и вне помойного ведра. Практикум по гештальттерапии - Фредерик Саломон Перлз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
"Это разделение на части должно быть чрезвычайно "болезненным"".
Иногда мучительно. Я обычно через 20 минут устраивал перекур.
"Почему она не делала это под анестезией?".
Она говорила, что ей необходима кооперация. В некоторых местах мышечная ткань была сжата, и она работала до тех пор, пока не исчезал спазм. Я прошел около 50 сеансов.
"Ты свободен сейчас?".
Не совсем. Во-первых, учти мой возраст и то, что многие мои имплозии расположены очень глубоко. Сохранился только небольшой процент улучшения. Сейчас у нее есть несколько хороших учеников. Когда-нибудь я созорничаю и попытаюсь "рольфироваться" под окисью азота веселящим газом.
"Какова же связь с твоей сердечной болезнью?".
При стенокардии мышцы вокруг сердца и в левой руке становятся крайне болезненными. Возможно, это природный способ защиты от чрезмерных нагрузок на больное сердце. Поскольку Ида сняла спазмы во всех этих мышцах, я смог дышать легко. Иногда меня беспокоили парализующие боли в пояснице, которые купировались на 80 — 90 %. Как видишь, у меня есть все основания быть глубоко благодарным.
"Что она за личность?".
Очень сильный, большой ангел. Сейчас мы соединяем гештальттерапию с ее методами. Поскольку я ее привез в Калифорнию, интерес к ее работе растет.
"Сколько ей лет?".
Она, должно быть, моего возраста.
"Если она такая хорошая, почему же не знаменита?"
Это старая история, когда рекламируют что-то хорошее, как панацею. Она, безусловно, тенденциозна и действует скорее убеждением, чем фактами, иногда обещая то, что не является прямым результатом ее работы. Сейчас с координацией работы выплывает кое-что хорошее. Для ее деятельности не совсем подходят люди с глубокими психическими спазмами, а люди с хроническими расстройствами позы ограничивают эффективность нашей терапии. Мы будем исследовать: сработает ли наша кооперация на больных шизофренией.
Структура и функция идентичны: изменяя структуру, ты изменишь и ее функцию, изменяя функцию, ты изменишь и ее структуру.
"Ты говоришь, что восстановил некоторые воспоминания псилоцибином? Ты вспомнил, почему у тебя заболело сердце?".
Нет, не совсем. Это более сложная история, и она концентрируется вокруг Марти. Мне хотелось бы просто сказать, что Марти разбила мое сердце, но это было бы чрезмерным упрощением. На самом деле я прошел период страдания, соответствующий времени пребыванию в траншеях. Различие заключалось в том, что в траншеях я мог ощущать себя жертвой обстоятельств; с Марти я нес ответственность.
Что привело меня в Майами-Бич, где жила Марти, точно сказать не могу. Когда мы жили в Южной Африке, мне нравилось проводить отпуск в Дурбане. Обычно мы останавливались в Конмана с видом на набережную на океанском берегу — за гинею, которая в то время соответствовала примерно 4 долларам. В эту оплату входила и хорошая еда с множеством изысканных салатов. Широкий белый песчаный пляж, и, о мой мальчик, Индийский океан! Теплые волны, зовущие погрузиться. Множество времени для чтения. Путешествие в Золу ланд, долину тысячи холмов. Путешествие с Зулу, — рикшей, сильным негром в одежде бойца, прыгающим в воздух, как лошадь, которая сама по себе веселится.
Конечно, ничего подобного я не нашел в Майами-Бич, но плавание, единственный оставшийся мне спорт, тянуло меня туда из Нью-Йорка.
Я никогда не любил Нью-Йорка с его горячей влажностью летом и слякотью зимой, с его трудностями из-за стоянок для машин, с его обычно ужасным исполнением в театрах и томительными путешествиями в шумном переполненном метро. Наконец, все чаще и чаще я чувствовал большое неудобство с Лорой, которая всегда ставила меня в неловкое положение и в то время никогда не употребляла хороших слов, говоря обо мне.
Это постоянно усиливало мое стремление иметь любимое дело без какого-то глубокого эмоционального увлечения. Это увлечение в конце концов возникло в Майами с Марти.
Биг Сур. Калифорния.
Дорогая Марти, когда я встретил тебя, ты "была" прекрасна, выше всех описаний. Прямой греческий нос, который ты позднее переделала, чтобы иметь "хорошенькое личико". Когда ты это сделала, когда изменила свой нос, ты стала иной. Ты все имела в избытке — ум, тщеславие, холодность и страсть, жестокость и работоспособность, безрассудство и депрессию, беспорядочность и лояльность, презрение и энтузиазм.
Когда я говорю тебе "была", я не совсем точен. Ты — есть, и ты слишком жива, хотя стала более косной. Я еще люблю тебя, а ты любишь меня без страсти, но с доверием и пониманием.
Когда я обращаюсь к годам, прожитым с тобой, то прежде всего всплывает — не неистовые лобзания и даже не наши еще более неистовые схватки — но твоя благодарность: "Ты вернул моих детей".
Я нашел тебя подавленной, близкой к самоубийству и разочарованной в замужестве, связанной двумя детьми, с которыми ты утратила контакт. Я гордился, что поднял тебя и сформировал для своих и твоих нужд. Ты любила меня и восхищалась мной, как терапевтом, и в то же время, стала моим терапевтом, врезаясь своей безжалостной честностью в мою лживость, противоречивость и манипуляции. Никогда не было потом так, как тогда, когда каждый отдавал столько, сколько брал.
Потом я взял тебя в Европу. Париж, какие-то болезненные приступы ревности с моей стороны, какие-то дикие оргии, возбуждение, но не настоящее счастье. Это счастье пришло в Италии. Я был так горд показать тебе истинную красоту, как если бы я владел ею, и помог тебе преодолеть посредственный вкус в искусстве. Конечно, мы напились допьяна.
Это исполнение "Аиды" в Вероне! Древний римский амфитеатр, вмещающий 20–30 тысяч зрителей. Сцена? Нет сцены. Один конец театра построен на равных исполинских трехметровых подпорках, египетская часть перевезена с другого континента.
Ночь, почти мрак. Публика, освещенная тысячью свечей. Потом исполнение. Голоса, плывущие с захватывающей интенсивностью над нами, сквозь нас. Финал: факел, пылающие в бесконечном пространстве и умирающие голоса, соприкасающиеся с вечностью!
Нелегко было вернуться к толкотне и суете покидающей толпы. Открытый воздух оперы в Риме был артефактом, ни на минуту не позволяющим забыть, что присутствуешь на исполнении.
Наши ночи. Нет нужды возвращаться домой, нет страха слишком мало спать. Последняя капля нашего ощущения друг друга. "Сегодня ночью было превосходно" — стало готовой фразой, но это была правда, нарастающая интенсивность бытия одного для другого. Нет слов для описания тех педель, дилетантское заикание.
В этой жизни ничего не получаешь за так. Я должен дорого платить за мое счастье. Вернувшись в Майами я все больше и больше становился собственником.
