Тот самый яр... - Вениамин Колыхалов

Случалась в судьбе эта страшная белая бестия, о которой горестно и стыдно вспоминать. Давно тот обрушной запой накрыла лавина лет, сплющила до листа копировальной бумаги… какая она белая горячка — настоящая чёрная, ядовито-аспидная. В те, подстроенные безвольем, дни не хотелось жить. Само существование представлялось нелепостью, злым наваждением.

Сегодня пассажир первого класса даже близко не подпускал налётные мысли.

Огромный теплоход венгерского производства не проявлял равнодушия к пассажирам. Прибывший из Новосибирского речного порта, он всеми окнами приглашал к себе, манил светлой тайной путешествия.

Печали прожитого витали где-то в небесной синеве, подлаживались под строй проплывающих стерильных облаков.

Появление доброй варварши обесцветило прежние радужные мысли.

— Думал — не приду проводить, забуду защитника…

Не ругнёшься на старушенцию за самовольство… обнял за горбик… слышал — счастье приносит дружественная операция.

— …Твоих любимых пирожков с картошкой напекла. В ресторане таких не подадут.

— Спасибо, Варварушка, огромное спасибо за доброту, заботу.

— …Ты мне стопарёк хрустальный отдай на хранение… приедешь — верну сапожок в целости-сохранности… мало ли солдатских сапог с тобой не расставалось…

Покушение на волю сегодня не вызвало никакого озлобления. Бычок без верёвочки достал из бокового кармана завёрнутый в салфетку подаренный сувенир, протянул бывшей историчке.

— Не разбей… дорог мне… фронтовые будни напоминает.

— Навоюешься ещё, гусар… главная битва — впереди.

— О чём ты?

— На яру обском тебя ожидает встряска памяти. Чистое покаяние никогда бесследно не проходит. Тоску не нагоняю, но будь начеку…

— Не порти мне, Варвар, настроение… недавно душа пела, теперь её кашель колотит.

— Предупреждён — значит во всеоружии…

С широководной Томи наносило майским холодком. Резвый ветерок бесстыдно мял платья прогуливающихся дам.

Хозяйка откочевала на барахолку, не дожидаясь посадки неспокойного постояльца.

«Ведьма! Сбила с курса радости…».

Хрустальный сапожок был для Натаныча не просто малой тарой — он служил талисманом, чуткой мерой для глотки. Не стаканом же вливать огонь в нутро.

«Зачем так беспрепятственно расстался с маломерным сосудом?»

Лёгкая тревога просочилась в сердце, летала над душой разрозненными тучами.

Свёрток с пирожками грел руку, источал аромат.

Из одноместной каюты не успел выветриться волнующий запах духов. Воробьёв жадно вдыхал их полузабытый дух. Воображение дорисовывало красивую женщину с вьющимися локонами, миниатюрной ямочкой на подбородке… Выплыла из густого тумана памяти разбитная Праска Саиспаева… какая была зажигательная особа… какие ожоги нанесла…

«Встречу бестию в Колпашине — не кивну даже… да и вряд ли узнает она меня, отшагнувшего от молодости на сто вёрст…»

Обедал в ресторане, расположенном в носовой части судна «Урал». Отсюда открывался роскошный вид на внушительный плёс, на задумчивые берега.

Официантка со следами былой красоты дважды спрашивала: «Что будем пить?»

— Чаёк-с… по возможности индийский, с лимоном.

Заказы на кофе, чаи дама в накрахмаленном фартучке принимала неохотно. Какой навар с таких заказов.

Нутро фронтовика просило белого жидкого счастья, но он самолично путал карты речного бытия. Вопрос официантки: «Что будем пить?» был подвешен на волоске, и он не оборвал связующую с волей ниточку. Не раз гордился такими малыми победами, а сейчас сник, поугрюмел.

— Чего мучаешься?! — повела наступление официантка. — Насмотрелась я на таких чаёвников да кофеманов. Сколько — двести, триста граммов… водки, коньяка?

Убийственная психология, видать, прожжённой дамочки обезоружила бойца.

— Так сколько? Чего? За отплытие минералку не пьют…

— Бутылку! Столичной!

— Вот это по-флотски! — Наклонилась над ухом, обдала табачным перегарчиком. — Икорка чёрная есть — моего посола…

— Сто граммов…

Натану Натановичу начинала нравиться открытая ветрам и чувствам разбитная бабёнка, и он подумывал — не залучить ли её под ночь в каюту. Так ловко, быстро прогнала серию жизни от чая с лимоном до бутылки водки. Ничего, что хрустальный сапожок утопал в известном направлении… рюмки хрустальные не из дальней родни — свояки крепенькие, отзывчивые на звон.

Вот опять вдруг зарыдалиРазливные бубенцы…

Рыдало, звенело, пело не только в душе, но даже где-то за её пределами, в недосягаемости сознания. Не за пряниками ехал на тот страшный яр. Вины за собой не чуял, война всё подчистую списала. Но всё же тяжкий груз неостывающей памяти давил, плющил остывающее сердце. «Не сам ли ты стал палачом… вывели тебя на молчаливую казнь… ни петли, ни гильотины, ни пули, а ты испытываешь животный страх перед грядущим днём, перед совестью…»

Варвар предлагала ехать при орденах, медалях. Отмахнулся от упёртой исторички. Она учила школяров по вранью учебников. Он делал историю по горькой неподкупной правде жизни… Была Ярзона… был расстрельный взвод… просверкала плачевная любовь… Всё в прошлом, как в вязкой тине…

— Раздумистый у меня клиент, — сверкнула улыбкой официантка, — на вопрос ни гу-гу. Морс на запивку принести?

— Не надо… привык фронтовой ложкой занюхивать.

— Воевал что ли?.. Простите за фамильярность…

— Мне ваш тон нравится… благодарен, что от чайка с лимоном отшили. Нашу жизнь, дорогуша, без водочки не размыкать…

Теплоход выходил на Обь.

Повсюду сверкало царственное половодье. Казалось, вода заплёскивается за синеющий горизонт, но не чинит синеве беспокойства.

Размеренными, чёткими шагами Воробьёв вышагивал по чистой палубе, подчинив мысли раздумьям об одарённой природе. Она жила обособленно, под миром небес, распахнув себя во все сторонушки света. За уживчивой природой не числилось никакой вины… она помогала, она вела солюдие по курсу, проложенному Солнцем.

Дали привораживали.

Ветер с матёрого плёса нахлёстывал по лицу, выдувал хмель.

Навстречу лёгкой походкой гимнаста вышагивал мужчина преклонного возраста. Его нельзя было отнести к разряду старичков, всё в нем являло образец неколебимости духа, мужества и жажды неунывающей жизни. Ветеран пристально вгляделся в ясные черты лица и… вздрогнул. «Не может быть… не может быть…»

Встречный пассажир прошёл мимо, вглядываясь в панораму плёса и заречья.

«Он… он… Всё та же пружинящая походка… красивый овал лица… тугие скулы… Да, но ведь с того тридцать восьмого года сорок лет с хвостиком… не может быть…».

Когда бодрый пассажир нарезал по палубе новый круг, Воробьёв на подходе неуверенно спросил:

— Сергей Иванович?

— Да…

— Горелов?

— Он самый… Постой, постой… Не Воробьёвым ли пахнет сия рожица.

— Ну и память у вас… стопроцентная — чекистская…

— Не хочу слышать забытое словечко…

Поздоровались без крепкого дружеского рукопожатия.

Ладонь Воробьёва была влажной, рыхлой. Бывший лейтенант госбезопасности определил болезненное состояние давнего сослуживца. Лицо помятое, вкривь и вкось испещрено морщинами. Подбородок по-стариковски стал западать к кадыку.

— Вот так встреча!.. Я вас, Сергей Иванович, уважал сильнее всех особистов. Тушевался, боялся знакомство завести…

— Чего так?! Вроде не красна девица, и вы не кавалер.

— А вот не знаю… Играю в волейбол и всё боюсь мячом вас ошарашить… Какой счастливый случай выпал…

Меня живым узреть?

— Да… так… Ведь высшая мера над вами висела… Боялся, что в мою смену попадёте… Думал — себе пулю в висок пущу, чем в вас выпускать.

— Бог миловал. Перед самым расстрелом прибыла следственная комиссия. Моё дело первым в проверочный оборот пустили… Попался майор с высшей категорией совести и честности… Бо-о-ольшой разнос в комендатуре устроил… Нос у него большой шишковатый. Войну с Гитлером сильнее всех чуял… Не дал русского офицера в расход пустить… Десятью годами лагерей заменили приговор… Отбывал на Соловках, в сорок втором, тяжёлом для фронта, в штрафбат загремел… Вот такая карта жизни выпала… Вы тоже войны хватили. Я фронтовиков насквозь вижу… Пехота? Артиллерия?

— Снайперил.

— Выходит — по профессии на войну угодили.

— Будь она неладна эта профессия!

— Куда плывём?

— В Колпашино… на покаяние… А вы?

— Туда же…

Лицо Натана Натановича раскраснелось. Кровь носилась по жилам стремительно. Мысли молниями просекали память.

Не рад был встрече Воробьёв. Он гнал из памяти те уплывшие далеко воспоминания. Не хотелось прорисовывать в Зазеркалье гнусные события, Ярлаг, камеры смертников, снующих по полу голодных крыс.