Голубое Сало - Владимир Сорокин

– И ее заложил! Ее, голубицу фарфоровую, мастерицу взоров виноватых, хранительницу холодного пота отказа! Отказала она мне, да не откажет палачам лубянским! Забьется в сухих руках их лебедушкой ощипанной, белотелой! О, еще солнце не встанет, как затрещат на дыбе кости твои, Всторонукасящаяся Любовь Моя! Закричишь белым криком, оросишь мочой пол бетонный! Мне бы дать кожу на сапог испанский, на твою бледную ногу натягиваемый!

Осип схватил себя за грудь, рванул. Треснула, разошлась грязная голландская сорочка и свежая, еще кровоточащая татуировка сверкнула в свете луны и редких фонарей на его мощной груди: девушка, разрываемая цепями, с надписью внизу:

– Жаааждууу!!! – прокатился по спящей Москве дикий крик Осипа.

– Вся кровь Родины в бокал Ярости Нетерпения твоего! Смешай ее со слезами Заложенных тобой да со спермой тобою Опустошенных! А моей Мочой Высшего Служения смой чернила непросохших Черновиков твоих: чай, не чернилами писать тебе, Щегол Неземных Пределов! – прорычала ААА, поднимая рваный подол свой и показывая большие, отвислые, лохматые, грязные гениталии с вывороченными, изъязвленными алыми губищами.

Осип остервенело глянул, скрипнул зубами:

– Дай денег, мраморное тесто!

– Господи! От тебя ли, Сокрушитель Стен, слыхать такое?! – всплеснула руками ААА. – Деньги! Это же листья со спиленных дубов Заратустры! Яйца костоеда Гамлета! Фаустовская пыль!

– Дай денег, сестра! Мне разгон нужен! – рявкнул Осип.

– Возьми все, возьми, возьми, возьми! – она стала вынимать из лохмотьев пачки денег и кидать ему.

Осип жадно ловил их широкими сильными ладонями, пихал в карманы:

– Разгон! Разгон! Высокого жажду!

– Все твое! Все твое на земле нашей! Бери без оглядки!

– Не привыкли мы с тобой оглядываться, мраморное тесто! Из высшей глины замесил нас Вседержитель не скуделью хрупкой, а Столпами Стальными, его звездное небо подпирающими! Не на кого, кроме Него нам оглядываться!

Засунув последнюю пачку, он яростно огляделся.

– Куда теперь свое высшее тело кинешь?

– В «Берлин»! По рулетке размажусь! Потом к блядям в «Ощипанный павлин»! Наебусь до рвоты! А уж после – в «Стрельну», всей гоп-компанией – и до утра! Обчитаемся! А утром поползем морду Толстому бить! Partie de plaisir, ёбаные мощи!

– Да сколько можно, Оська! Избейте лучше Борьку: он больше королеву не ебет!

– Правда? – осклабился Осип. – Motu proprio?

– Не думаю.

– А, тюлень переделкинский! Не все тебе в высокие пизды мычать!

– Избить, избить его надобно! Он нас золотого крючка лишает!

– Борьку не бить, а ебать нужно! Он от запоров чудит… такси! такси! – заревел он, заметив серую «Победу» с белыми шашечками.

Машина объехала по кругу памятник Дзержинскому и остановилась возле них.

– Дружище, сделай милость, помоги! – схватившись за сердце, Осип упал на колени. – Умираю!

Пожилой заспанный шофер вылез из кабины:

– Чего такое, уважаемый?

– А вот чего! – Осип хлестким ударом сбил шофера с ног.

– Оська… ну это же… mauvais ton! – хохотнула ААА. Осип схватил старика за седые волосы и стал кровожадно бить головой об асфальт:

– Ad patres! Ad patres! Ad patres! Лицо таксиста быстро превратилось в кровавую кашу. Осип бросил его, залез в машину:

– Finita! Полгода никого по рылу не бил! Люблю шершавую эстетику! Уебония furioso! Поехали к трем вокзалам, вша духовная!

– Оська, я рожаю сегодня.

– Поехали, мраморное тесто! Потом родишь!

– Не могу, mon cher, меня наследники ждут! Да и зачем тебе к трем вокзалам? Ты же в казино хотел?

Небритое лицо Осипа сладострастно расплылось, в мутных глазах сверкнули тайные огоньки:

– Знаешь, что такое утренний мужицкий хуй с трех вокзалов?

– Знаю, щегол беспредельный!

– А знаешь, так чего спрашиваешь? Он захлопнул дверцу, выглянул в окно:

– Приходи вечером в «Стрельну»! Я тюремное читать буду! Новая книга, ААА! Ради этого и садился, ёбаный в рот!

– Господь да укрепит рафинад мозга твоего! – перекрестила его она.

Осип сильно, с рычанием потянул носом и сочно харкнул из окна машины. Густой плевок его звучно врезался в холодный асфальт.

– Bonjour, ААА!

Он лихо развернул машину и унесся по улице Кирова.

Переступив через окровавленный труп таксиста, ААА опустилась на колени перед плевком Осипа, светло-зелено выделяющимся на черном асфальте:

– Харкотиной твоей небесной земное убожество уврачуем…

Она тщательно сгребла плевок в горсть, встала и пошла по просыпающейся Москве. Во дворах уже слышались сонные метла дворников, шуршащие по мерзлым мостовым. Милиционеры в белых валенках с галошами и черных полушубках выезжали на свои посты. Серо-голубые машины с горячим хлебом ехали в булочные. Красно-зеленые фургоны везли пахнущие свинцом газеты. Поползли первые трамваи и автобусы.

ААА прошла министерство Речного флота, свернула на Неглинную, дошла до Столешникова, поднялась по нему и оказалась на улице Горького. Первые прохожие сонно смотрели на нее. Некоторые из них опускались на колени и целовали мостовую, по которой прошлепали ее босые ноги. На Пушкинской площади молодая дама в каракулевой шубе и шапке с песцовой оторочкой побежала за ней:

– Благослови, непричастная!

ААА серьезно плюнула ей в лицо.

– Без «Реквиема» твоего спать не ложусь! – радостно растерла дама плевок по лицу.

Возле казино «Минск» двое бледных щеголей оторвали по куску от ее лохмотьев.

– Куды прешь, билядь? – усмехнулся, глядя на нее узкоглазый дворник в чистом фартуке поверх ватника, выходящий с ведром песка из арки своего двора.

– Пшел, татарская морда! – съездил его по широкоскулому лицу худощавый кадет в пенсне и побежал за ААА. – Благословите, великая! Благословите, единственная!

– Хуй на рыло! – ААА побежала напрямик через улицу Горького.

Милицейский «воронок» резко притормозил перед ней, из кабины высунулся розовощекий постовой в ушанке, сунул в рот блестящий свисток и переливисто засвистел.

– Я вот тебе свистну, каналья! – погрозил ему из саней кулаком в белой перчатке Митрофан Владимирович Пуришкевич, едущий из «Яра» на Сретенку к своей любовнице Целиковской.

ААА свернула на Тверской бульвар. Здесь никого не было, лишь две бездомные лохматые собаки пытались ловить полусонных голубей. ААА дошла до церкви Большого Вознесения, в которой венчался Александр Пушкин, потрогала ступени и приложила руку к ноздрям:

– Дух похоти твоей еще не выветрился, арап тонконогий!

На улице Герцена острая родовая схватка согнула ее пополам.

– Не здесь, Прозерпина… – застонала она, опускаясь на четвереньки.

– Эй, квашня, чего задумалась? – пнул ее разносчик калачей.

ААА с кряхтением приподнялась и, схватившись за живот, побрела вверх по Герцена – к Садовому кольцу. Поравнявшись со зданием Центрального Дома литераторов, она заголила увесистый нечистый зад, сунула указательный палец в заросший калом и полипами анус, вынула и коряво написала по бледно-желтому фасаду здания:

Пройдя дворами на улицу Воровского, она прошлепала еще шагов пятьдесят и оказалась возле своей роскошной, серо-бежевой виллы в стиле модерн, с садом и обсерваторией на крыше. Шатаясь и кряхтя от боли, ААА подошла к воротам с ажурной решеткой и кулаком надавила кнопку звонка. Ореховая застекленная дверь распахнулась, по парадной лестнице сбежал толстый швейцар в фиолетовой ливрее, отпер ворота и подхватил ААА под руки:

Матушка… матушка…

– Оох! Насилу доползла… – облокотилась на него она своим грузным телом.

На пороге двери показались две дамы. Одна маленькая, невзрачная, в глухом сером платье. Другая очень высокая, худая как палка, затянутая в черное трико, с белым костистым лицом, длинным, похожим на вороний клюв, носом и толстыми очками.

– Господи! Мы уже… Господи! – маленькая дама проворно сбежала по ступеням, подхватила ААА своими маленькими, проворными руками. – И думать боюсь! Господи! Да что же это?!

Высокая опустилась на четвереньки и ловко, по собачьи перебирая длинными руками и ногами, сбежала вниз, завертелась у ног ААА, визжа и лая.

ААА ввели по лестнице в дом, Большая, отделанная орехом, розовым мрамором и медью прихожая была полна подростков. Мальчики и девочки лежали на полу, сидели вдоль стен. Увидя ААА, они зашевелились, вставая.

– Сколько? – морщась от боли в животе, спросила ААА маленькую даму.

– 38, светлая, – доложила та. – Двое ушли, у одной падучая, другого я выгнала.

ААА обвела подростков угрюмым взглядом. Они смотрели на нее с подавленным восторгом, переходящим в страх.

– Осипа выпустили! – объявила ААА.

Вздохи и стоны восторга вырвались у собравшихся.

– Сердце надвое порвал, мучитель сладкий! – перекрестилась маленькая дама и сухонькими ладонями закрыла брызнувшие слезами глаза.

Высокая дама завизжала, заюлила и высоко запрыгала, пытаясь достать зубами люстру. ААА пнула ее и разжала свой грязный кулак с плевком Осипа: