Жернова истории. Ветер перемен - Андрей Колганов

Уже после работы, когда я вернулся домой, мои мысли повернули в сторону недавних воспоминаний о 1920 годе — о стычке близ мостов через Иссу, и о странных бандитов, тащивших в Ригу часы и книжку французских стихов. Первым делом, конечно, тщательнейшим образом осматриваю часы. Ничего. Никаких знаков, надписей, записочек внутри корпуса — в том числе и в механизме, под внутренней крышкой. Куда же — и, главное, кому и зачем? — они несли все это? Надо получше вспомнить, что за слова звучали тогда в прибрежном ивняке. Теперь ведь это и твои воспоминания. Так что — напрягай память!

Легко сказать, — напрягай. Все было как сквозь плотную вату. Ведь контузия-то была нешуточная! Так, так, давай по порядку. Контузия нешуточная, да. Тогда почему же ты вообще очнулся так скоро? Ну, вспоминай!

…Вспышка револьверного выстрела прямо в лицо — и удар. Как головой об стену. И сразу — провал в беспамятство. Нет, не сразу! Сначала пошатнулся, попытался взмахнуть руками, чтобы удержать равновесие, — а они не слушаются! — упал лицом вниз, хлопнулся головой о сырую землю, и вот тогда точно наступило беспамятство.

Точно. Земля в пойме была сырая, наступишь на нее — и сочится под сапогами вода. Вот, вот — так и очнулся. Вся физиономия, включая рот и частично нос (хорошо, что частично, а то бы еще захлебнулся!), оказалась в воде. От того и прояснилось слегка в контуженой башке, и я услышал… Что же? Что услышал?

…Сначала — хлюпание сапог по болотистой почве. Шаги. Неуверенные, неритмичные. Затем — стон, потом стало различимо хриплое дыхание. И уж после всего этого — голоса:

— …Непременно добраться до Риги… …он поможет… я ранен…

Он? Кто — он? Он… Черт, да ведь называлось же имя! Не вспомнил тогда, на следующий день — сам еще от контузии не отошел. А имя было… Нет, не имя. Кличка! Профессия какая-то, вроде, техническая. Кажется, механик? Нет. Тогда, может быть, кондуктор? Нет… Шофер? Тоже нет. Машинист… Машинист? Точно — «Машинист»!

И где же этого Машиниста в Риге искать? Голос: «запомни адрес…». Нет, это не про Машиниста было сказано! Наоборот, про Машиниста — «сам к нему не суйся!» А как тогда? Ноймарк! Именно так! «Найдешь в Риге Ноймарка… — затем опять стон, хриплое дыхание, — он тебя с ним свяжет… запомни адрес…». И снова голоса уплыли, как будто меня обложили ватой. Вот как оно было!

Но ведь это не весь разговор… Не весь, чтоб меня рСзорвало горой! Дальше говоривший собрался с силами и выпалил с надрывом торопливой скороговоркой, которая пробилась сквозь окутавшую меня вату беспамятства:

— О сути дела — никому из них ни слова! Машинист поможет добраться до Ревеля, а там…

А там мое сознание снова заволокло туманом, и больше ничего уже услышать не удалось.

Значит, Машинист… Но ни в своей памяти, ни в памяти Осецкого, как бы ни пытаться залезть в нее поглубже, решительно ничего на этот счет обнаружить не могу. Не помню такого псевдонима, хоть убейся! Да, и еще ведь одно имя было — Ноймарк. А это кто же? Ноймарк, Ноймарк… Уж не является ли это правильным немецким произношением фамилии Неймарк, под которой был известен некий служащий нашего торгпредства в Риге, позднее сбежавший в Германию? Тот самый делец Неймарк-Ноймарк, с которым контактировал Александр Яковлевич Лурье, как в бытность свою резидентом ГПУ в Риге под фамилией Киров, так и во время недавней командировки в Германию под фамилией Александров.

Так, с этим пока разобрались. А вот Машинист… Голова окончательно отказывается соображать, и приходится отправляться спать с твердым намерением завтра с утра, в воскресенье, навестить Лиду и тщательно осмотреть подаренный ей сборник стихов на французском языке. Это — последняя зацепка, которая дает еще надежду найти какие-то новые ниточки в столь странном деле.

Наутро, наскоро позавтракав, несусь на трамвай и вскоре объявляюсь на Большом Гнездниковском. Несмотря на проходящий пленум Исполкома Коминтерна, Михаил Евграфович оказался дома. Выяснилось, что до середины дня он свободен, потому в воскресенье в заседаниях пленума решили устроить перерыв. Дома, к счастью, была и Лида — не успела никуда упорхнуть по своим комсомольским делам.

— Лида, а книга стихов на французском, которую я тебе подарил, еще цела? — после обмена приветствиями и целомудренного поцелуя в щечку спрашиваю ее как будто ненароком.

— Цела, — несколько недоуменно отвечает она. — А что такое?

— Да вот, вздумалось полистать.

Едва заметно дернув плечом, Лида встает с дивана, на котором она было устроилась у меня под боком, и через минуту возвращается с томиком в темно-красном коленкоровом переплете без заглавия на обложке, протягивая его мне. Листаю. Страница, другая… Никаких отчеркиваний, или надписей, или других пометок не видно. Листаю дальше, внимательно, страница за страницей… Глаз цепляется за знакомые строчки Шарля Бодлера:

Mon enfant, ma soeur,Songe Ю la douceur…

Ладно, пролистываю, — сейчас не до поэтических красот. Нет, и дальше никаких помет не обнаруживается. Что еще? Корешок. Вроде все в порядке, все, как говорится, штатно. Если что в переплет и заделано, то это можно будет обнаружить, лишь основательно распотрошив книгу. Не хочется, но, если не будет результата, то, возможно, и придется.

Еще что ускользнуло от моего внимания? Форзац. И что? Форзац как форзац, «мраморная» бумага… Стоп! Вот тут, кажется, следы не слишком аккуратной подклейки… Еще раз стоп! Незачем оповещать всех об этом открытии. Подожду, пока отец Лиды удалится по своим коминтерновским делам. О, кстати! Вдруг он знает, кто из наших дипломатов в Риге мог иметь псевдоним Машинист?

— Михаил Евграфович! — окликаю его. Он, как обычно, тактично удалился к себе в кабинет, чтобы не стеснять нас с Лидой. — Не поможете мне в одном вопросе?

— Что за вопрос? — появляется он в дверях.

— Да вот, засело в голове, никак не могу отвязаться… Может, вы, случаем, знаете? У кого из наших дипломатов мог быть партийный псевдоним Машинист?

Лагутин задумался, затем пробормотал:

— Ну, точно не у Чичерина… И не у Литвинова… У Козловского? Нет, вроде как, у него такого не было… Иоффе тоже отпадает… У Красина ты сам знаешь, другие были… Нет, не помню, — решительно мотнул он головой. — Вертится вроде чье-то имя на языке… Но — нет!

— Ладно, — говорю, — нет, так нет. Обойдусь.

— Тогда, молодежь, — (Тоже мне, молодежь нашел! Ненамного он меня и старше…) — позвольте мне снова за дела взяться. Работы по пленуму много.

Долго ли, коротко, но через какое-то время отправляюсь с Лидой на кухню помогать ей (или мешать?) готовить обед. Сегодня она решила покормить отца обедом собственного приготовления, а не потчевать его продукцией местного общепита, хотя и вполне, на мой вкус, сносной. Так что в кафе-столовую на крышу мы не пошли, и за едой в домовую кухню с судками не направились, а священнодействовали у двух керосинок.

Борщ, надо сказать, у моей комсомолки получился отменный, и Михаил Евграфович ел не торопясь, прямо-таки смакуя каждую ложку. В результате нашлось даже время поболтать за столом о делах на пленуме ИККИ.

— Внешне все выглядит корректно, — рассказывал Лагутин. — Конечно, дебаты о политической линии Коминтерна в конкретных странах весьма жаркие. Но проглядывает сквозь них еще кое-что. Зиновьев с Бухариным обмениваются замаскированными уколами, но кто в курсе дела, тот все это видит. И дело даже не в их личной пикировке на пленуме.

— А в чем, папа? — Лида не выдерживает и влезает с вопросом.

— Зиновьев ведет неприглядную возню в кулуарах, — осуждающе покачал головой Михаил Евграфович. — После того, как упразднили пост Председателя Исполкома и Генерального секретаря Секретариата ИККИ, Зиновьев стал испытывать определенные затруднения с использованием фондов Коминтерна. Не хочу пересказывать грязные слухи, которые вокруг этого ходят, но та настойчивость, с которой Григорий Евсеевич пытается восстановить свое почти монопольное распоряжение нашими валютными фондами, наводит на грустные размышления.

Покончив с чаем, Лагутин аккуратно вытер губы полотняной салфеткой, сложил ее, одновременно поднимаясь из-за стола, бросил на скатерть и направился в прихожую. Лида двинулась за ним, и уже оттуда вдруг доносится громкий возглас ее отца:

— Красин! Ну, конечно же, Красин!

— Что — Красин? — переспрашиваю. О чем это он? Как-то не переключился еще с обсуждения коминтерновских дел…

Михаил Евграфович появляется из прихожей:

— Вот, вспомнил! Красин сейчас как раз в Москве, вернулся с сессии ЦИК Закавказской Федерации, и как бы не завтра отбывает в Париж. Ты же с ним в нормальных отношениях, обратись к нему — он, скорее всего, должен знать, у кого из наших дипломатов какой был партийный псевдоним.