Ожерелье для моей Серминаз - Ахмедхан Абу-Бакар

— Бери, только они вчерашние.

— Ничего, я и позавчерашних не видел! — ответил я, прощаясь с чабанами.

А когда позже развернул газету, то сразу напал на портрет моего дяди Даян-Дулдурума и фотографию богато украшенного рога для вина. Под снимком была заметка Алхилава, в которой говорилось, что этот рог — дар знаменитого мастера Даян-Дулдурума его далекому итальянскому другу Пьерро Сориано.

Я положил газету на обочине и придавил камнем: может, кто из путников еще не читал вчерашних газет. Но едва отправился дальше, как увидел впереди на дороге какое-то странное существо. Я пошел быстрее и вскоре обнаружил, что это был обычный человек — две ноги, две руки, одна голова. Но шел он не на ногах, а на руках, головой вниз. На одной ноге у него была надета шапка, на другую подвешена полевая сумка. Я догнал этого странного путешественника, оглядел его со всех сторон. Он шел, не обращая на меня внимания, но вдруг громко объявил:

— Сто пятьдесят! — И, остановившись на одной руке, другою снял с ног шапку и сумку, затем перевернулся в воздухе и оказался на ногах.

И кто бы, вы думали, передо мной стоял? Да-да, именно он, тот самый злосчастный Сугури, с которым мы однажды завтракали у родника на Юждаге.

— В добрый час! — приветствовал я его.

— Добрый, добрый! — воскликнул он, узнав меня. — Вот так встреча!

— Рад тебя видеть! Значит, в космос не улетел и в Каспии не потопул?

— И даже с ума не свихнулся. Так что не бойся. Ты, я вижу, струхнул, когда я на ноги встал. А ведь я теперь каждый день делаю по сто пятьдесят шагов на руках!

И он рассказал, как сложилась его судьба. А сложилась она на редкость удачно. Чата разыскала его у каспийских рыбаков, помирилась с ним, и они вернулись в родной аул. Но хоть близкие простили его, сам он простить себя не мог и решил в течение месяца делать по сто пятьдесят шагов на руках, искупая свой грех и одновременно совершенствуя мастерство.

Мы пошли рядом, и канатоходец беспрерывно повторял, какая у него замечательная жена, и какое это счастье, что она его любит, и как чудесна вообще жизнь.

Я был рад за него, так рад, будто это у меня случилось что-то очень счастливое. На развилке у аула я хотел распрощаться с акробатом, но тот и слушать не стал.

— Нет, друг, не обижай меня. Теперь мой черед тебя угощать. Будь кунаком в моей сакле. С женой моей познакомишься.

Мне, конечно, очень хотелось увидеть эту несравненную красавицу, хотя в душе я и опасался: Сугури так ее расписал, что, того и гляди, влюбишься, и отойдет в тень образ прекрасной Серминаз. Но неугомонный червячок голода давно уже подтачивал мое нутро, и я не смог отказаться от приглашения канатоходца.

Мы добрались до славного аула Цовкра, где, как и у нас в Кубачи, мальчики с семи лет учатся мастерству предков. Говорят, что цовкринцы на канате чувствуют себя увереннее, чем на земле. Кто знает! Но, когда высоко над землей стройный юноша исполняет танец с кинжалами, у зрителя даже дух захватывает. Только мне все это сейчас было ни к чему. Я понимал одно: из Цовкра ничего не привезешь невесте, разве что молодого пехлевана подарить Серминаз!

На сельской площади дети обучались акробатике, а юноши, протянув канат от крыши до крыши, переходили по нему с балансиром. Каждый был одет в пестрый национальный костюм, и на фоне неба ярко горели нашивки на груди — раньше они считались талисманами, сейчас это просто украшения.

Сугури не обращал на все это внимания: он каждый день видел людей, шагающих в небе. А я, задрав голову, глядел на переступающую по канату прямо у меня над головой девчушку лет десяти. Смотри-ка, даже девочки учатся этому искусству!

Когда мы подошли к сакле Сугури, хозяин попросил меня обождать: вдруг его красавица спит, зачем прерывать ее отдых?.. Он тихо вошел в саклю, постучал в дверь одной из комнат. Никто не ответил. Он постучал в другую дверь. Тишина.

Обеспокоенный канатоходец стал распахивать двери и искать Чату, но ее нигде не было. Я попытался его успокоить — мол, ушла за водою или сидит у соседей, но Сугури кусал пальцы, вертелся, как раненый пес. И было от чего! Оказалось, что часть вещей его жены тоже пропала, и теперь он уверился, что родные увезли Чату насильно.

Наконец Сугури выскочил на террасу и обратился к дряхлой старухе, гревшей кости на солнышке.

— Скажи, соседка, куда пропала моя жена?

— Спасибо на добром слове. Да-да, милок, греюсь... — Бабка была изрядно глуховата.

— Куда пропала моя жена? — проревел Сугури.

— Да-да, хороший денек. Как говорится, солнце восходит старым на радость, а заходит — молодым на веселье.

Сугури не выдержал. Одним махом он перескочил через перила террасы, замер на минуту на карнизе, а потом как птица перелетел на крышу соседской сакли. Наклонившись к самому уху старухи, он прокричал:

— Где моя жена?

— Уехала она, уехала.

— Куда уехала?

— В Париж.

— Куда?

— В Париж! Город есть такой. Как раз перед вашей саклей опустился вертолет и унес твою жену.

Сугури явно принял старуху за сумасшедшую, но тут маленькая девочка, которую я видел в воздухе, дошла наконец по своему канату до сакли старухи и все объяснила. Оказалось, что из города прилетели на вертолете представители ансамбля «Лезгинка», который выезжал за границу на гастроли. Они и уговорили Чату уехать с ними.

— А вам, дяденька Сугури, — закончила девочка, — она просила передать, что если вы ее любите, то последуете за нею. Документы ждут вас в городе.

— А что мне делать в ансамбле?

— Так ведь и вас приглашали. Там есть танец акробатов, он так и называется — «Цовкра».

— Ну вот, — обратился ко мне Сугури с соседской крыши. — Добились-таки своего! Видишь, друг, что делают с нами наши жены?

— Нет, не вижу.

— Как это не видишь?

— А так: я еще не женат.

— Эх, где мои двадцать лет! — сказал Сугури уже в воздухе, перепрыгивая на террасу своей сакли. — И не женись, друг, не женись никогда — вот мой тебе совет. Вах, как все получилось!

Продолжая сетовать на своеволие женщин, Сугури прошел в саклю и стал спешно готовиться к отъезду.

— Ты уж извини, не смог тебя принять, как подобает. Но ведь за вертолетом нелегко угнаться. Так что я спешу. Ей от меня не скрыться. Куда бы ни утанцевала она на своих ногах, я последую за нею на руках.

Мы вместе вышли из аула и распрощались. Он поехал на попутной машине за женой в Париж, а я пешком отправился в Кубачи, раздумывая по пути о том, что и с женитьбой не кончаются неприятности, доставляемые нам любимыми женщинами.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ У ДОРОГИ НЕТ КОНЦА, НО ЕСТЬ ПРИВАЛ

По дороге в родной аул меня подстерегала еще одна встреча, после которой в моей бедной голове окончательно все перепуталось.

Вот я перевалил хребет Сутбук и ступил на родную землю. Сердце трепетало как стрелка компаса, когда с ним приближаются к аулу Амузги, где все жители — кузнецы. Вдруг впереди на дороге показался всадник на белом арабском скакуне. На наезднике был простой дорожный наряд, но весь облик говорил о том, что это настоящий джигит. Конь под ним пританцовывал, будто на спортивном параде. Звонко ёкала селезенка. Приблизившись, всадник придержал коня и легко спрыгнул на землю. Это был не кто иной, как Азиз, сын Кальяна, — мой соперник в борьбе за Серминаз.

Представляю себе, как выглядели мы с ним на этой дороге — лучший из молодых мастеров аула, гордость наших златокузнецов, и я, несчастный ремесленник, который не только ничего не приобрел в странствиях, но потерял и то, что имел, — свой инструмент; всеми почитаемый джигит, отправляющийся из родного села на поиски счастья, и байтарман, с пустым корытом возвращающийся в родные места; статный красавец в дорожном наряде и весь в синяках, заросший оборванец!

— Салам, Бахадур! — приветствовал меня Азиз, внимательно оглядывая.

— Здравствуй, Азиз! — пожал я его руку.

— Возвращаешься?

— Как видишь.

— А я вот отправляюсь в путь. Только три дня и успел побыть дома после Москвы. Старик и слушать не хотел, чтобы я отдохнул немного. Я, говорит, за тебя слово дал, ты, говорит, должен победить этих непутевых... — Тут Азиз запнулся, поняв, что сказал лишнее. Он посмотрел на меня виноватым взглядом.— Скажи, Бахадур, ты на меня не в обиде?

— Почему же, Азиз?

— Ну, мы ведь все-таки с тобой соперники!

— Выходит, что так, — ответил я спокойно, хотя при слове «соперники» почувствовал, будто моего сердца коснулось раскаленное шило.

— Мне неловко и перед тобой, что встал на твоем пути, и перед Серминаз, — мы и ее оскорбляем этим дурацким соперничеством. Я ведь ее почти не знаю: когда уезжал учиться, она совсем девочкой была, а теперь и разглядеть ее не успел толком.

Да подари он мне стальную блоху, которую подковал тульский Левша, я не обрадовался бы сильнее. Но странствия приучили меня к выдержке, поэтому я не бросился ему на шею, а только спросил: