Дегустатор - Мастер Чэнь

— Тебя домой подвезти с таким сокровищем? — спросил я после долгой паузы.

— А, — махнул рукой Костя. — Жду Наташку с машиной. Врагам тут ничего не должно доставаться. Например, подшивка «Винописателя» — это наша с тобой страница биографии. Следующий номер выйдет, он уже в типографии, надо бы пару экземплярчиков забрать тоже. Вот. Место продавца-консультанта в галерее одного моего друга тебе гарантировано. А еще… только скажи, и я тебе дам бесплатно пару очень ценных советов насчет того, что приобретать типа вот этого тюльпанчика. Будешь богатым человеком. Очень. Но сначала я дождусь твоего звонка, со словами, что я был прав насчет журнала. Ты куда вообще пошел?

Я остановился на пороге. И наконец выговорил эти слова:

— На улицу. Куда же еще?

— Какую, в задницу, улицу? Ты что, не любишь персиковый сок?

— Не выношу.

— Пакет забирай! Я же тебе сказал, великий вино-писатель, что я продал журнал. Здесь твоя доля.

— А сок зачем?

— Чтобы никто не догадался. Потому что ты поставишь этот пакет на переднее сиденье, в машину на светофоре влезет вор… Я без шуток — пойдешь в кабак заливать горе бургундским, или что-то еще. А в этом пакете твоя будущая жизнь. Понял? То-то же. Дуй домой прямой дорогой. Пакет — вниз, на коврик. Девушке своей не показывай ничего, кроме сока.

Пауза.

— Что? Девушка ушла? А блузки оставила?

Я, кажется, в этот момент плохо выглядел. Костя вдобавок ко всему колдун?

— На креслах в комнате белеют ваши блузки, — пропел в виде объяснения он. — Что говорит оставшийся при блузках попугай, напомни мне?

— Он каркнул Nevermore, — мрачно отвечал я.

— Ответ неправильный. Он говорит Jamais. И плачет по-французски.

Я ушел с пакетом, потом вернулся.

— Костя, а вот тот Хрущев, который у тебя в кухне стучит ботинком по трибуне ООН — это тоже этюдик за три тысячи долларов?

Константин Елин, бывший главный редактор бывшего лучшего винного журнала страны, медленно покачал головой:

— Не три. Совсем не три.

— Я так и думал.

— Но я не верю. Не верю, что ты пойдешь ко мне в галеристы. Ты, дорогой мой сэр, пишешь.

Я удивился. Костя, пришло мне в голову в этот момент, почти никогда раньше не говорил мне напрямую ни одного комплимента (а тут — по его меркам — был комплимент). Он лишь благосклонно кивал, получая очередное мое творение. И не менял там ничего, кроме как в особых случаях.

— А рожденный писать — что? Торговать картинами не может. Лапу, сэр! Впереди новая прекрасная жизнь!

Я сдержанно улыбнулся и протянул ему руку.

Выехав на Кутузовский, я погнал в привычном напряженном темпе. Потому что до завтра надо было многое успеть, ведь завтра…

И только когда в конце проспекта засияли неземным огнем подсвеченные шпили, мне пришла в голову мысль: а что — завтра?

У меня лежала на эту неделю целая пачка приглашений на дегустации, включая настоящий Пьемонт, хоть и без великих мастеров. И в каком качестве я там появлюсь? Пришел бывший винописатель, бесплатно попить вина и поговорить?

Они уже знают?

А придет ли туда Седов? Знает ли он?

А что, кстати, будет теперь с Седовым?

У подъезда я с неудовольствием заметил, что мне нужны новые зимние ботинки — или дотянуть до весны? Но Сергей Рокотов не может приходить на дегустации в…

А он и не придет.

В квартире меня встретила очень странная тишина — и зеркало.

— Десять мечей тебе, Великий Иерофант, — сказал я зеркалу.

Начал стаскивать ботинки, а заодно и носки, думая о том, как сейчас загорится голубой огонь в газовой колонке — других способов согреть ноги уже не было. А значит, на улице зверский мороз — я и не заметил.

Потом мне захотелось пить, в холодильнике ничего в этом плане интересного не было, я вспомнил персиковый сок Кости — густой, липкий, сладкий — и содрогнулся.

И тут…

Честное слово, я тогда минут пять размышлял — идти ли обратно к машине за забытым пакетом. Конечно, я положил его, как и советовал Костя, не на сиденье, а в черный провал перед ним — потому и забыл. Может, черт с ним, пусть сок замерзает? Откуда и какие там деньги, в конце концов?

Конверт Кости, гонорар за очередной и последний номер, я достал из внутреннего кармана, с удовольствием пересчитал: девятьсот пятьдесят долларов. Это деньги. Можно протянуть полтора-два месяца, и еще как.

Но если какой-то бомж на рассвете увидит пакет в машине, захочет сока, разобьет стекло… Которое стоит…

Эта мысль заставила меня все-таки натянуть на все еще холодные ноги мокрые ботинки и тоскливо спуститься вниз.

Сначала я достал сок и поставил его в холодильник. Только потом с изумлением увидел то, что было на дне, и замедленно завернул два магазинных пакета, освобождая содержимое.

Считаю я плохо, поэтому пришлось начинать этот процесс трижды.

Триста семьдесят две тысячи долларов, обхваченные желтыми резинками пачки.

Какая странная цифра, подумал я — не делится на сорок пять. А, тут же еще за книгу о Грузии, которая теперь не имеет смысла. Хотя тоже должно делиться на сорок пять.

Я пошел в ванную, к голубому огню. Но вернулся, накрыл деньги газетой — вдруг кто-то увидит из дома напротив с биноклем или войдет через железную дверь.

И еще проверил засов на двери.

Триста семьдесят две тысячи долларов.

Дорогая Алина, на эти деньги я могу купить белый «Роллс-Ройс Фантом», подъехать куда-нибудь, где ты будешь гостьей благотворительного бала, — и разгрохать его, как положено, ап стену на твоих глазах.

А вот «Майбах», похоже, купить не смогу. И это отрезвляет.

Зато…

«Нексии» нужны новые тормозные колодки, мелькала глупая мысль.

Выйдя из ванной, я понял, что, как Алина, я хочу потрогать стену — чтобы убедиться, что она толстая, и холод сюда не пройдет.

Они мне оставили несколько брикетов нарезанной зеленоватой бумаги, подумал я, подходя к компьютеру.

А могли бы не дать ничего.

18. Человек в черном

Дорогая Алина, как же ты была права. Права с этими твоими мыслями — они и сейчас есть где-то в Интернете, наверное… в виде твоих блестящих интервью… насчет того, что одежда, которую мы выбираем, — это наш сигнал, наше заявление окружающему миру: вот кто я такой.

Кем же я был, когда я… пока я еще был… тем, кем хотел? Куртки со множеством карманов, длинные, почти до колен, хорошие. Водолазки, в основном темные. Все — тусклых цветов, неопределенных, близких к серому, но все надежное и вызывающее уважение.

А еще — смокинг с закругленными, отделанными атласом лацканами, не новорусский и копеечный, а настоящий, сшитый хорошим портным у Курского вокзала. Это — для оперы и сигарного клуба.

Сигарный клуб… Я получал оттуда бесплатные приглашения на всякие презентации, потому что должен был о них писать. А сейчас? Чего же проще — ходить туда за деньги, как всякий нормальный человек. Ведь вот же они, деньги, частично уже разложенные по банкам (и не с мукой, а по тем банкам, где сидят банкиры). Я не бедный человек. Достаточно сказать пару слов хозяевам сигарного клуба — и все вернется. Я буду никто, но останусь в клубе. Там есть какие-то знакомые. Они станут меня спрашивать, чем я сейчас занят. Я отвечу: ничем.

Непривычно. Непонятно. Но возможно.

Итак, кто же я был, судя по моей одежде в прежней жизни — повседневной одежде минус смокинг? Человек в долгом походе? Ковбой без лошади? Путешественник? Охотник на крокодилов?

А сейчас…

Сейчас я стоял у витрины очень неплохого магазина на проспекте Мира, недалеко от Рижского вокзала, и задумчиво рассматривал ее содержимое. Потом толкнул дверь и оказался внутри.

Длинное, теплое зимнее пальто. Черное. Его можно застегнуть под горлом. Шерстяная водолазка — белая. Теплый кардиган с небольшими пуговицами, длинный. И черный. Бархатный пиджак — тоже черный. А вот в углу стойка… как интересно. Шляпа с широкими полями. Опять черная. Никогда не носил шляпу.

Где-то в винной поездке, в Германии, в Испании, Италии, я купил бы все это вдвое дешевле. Москва — город беспримерно наглых торговцев. Но неважно.

Важно то, кто же я теперь. Высокий человек с хвостиком светлых волос, спрятанным за поднятым воротником. Полностью черный человек в шляпе, большой, как у Берии. И белая полоска водолазки над воротником.

Я не замечал, как несется время. А сейчас видно, что я стал чуть старше. Но…

Замученная продавщица, с валиком голого тела между джинсами и свитерком, в третий раз проносится в моем поле зрения. Не совсем девочка, то есть поговорить уже можно. И очень неплоха.

Через путаницу отражений зеркал она смотрит на меня — не просто с интересом. Она уже видит, что я ее заметил. Откуда они всегда знают и чувствуют, что мужчина вдруг оказался свободен как ветер?