Деревянный ключ - Тони Барлам

— Моя дочь отменно готовит! — заявил Дэвадан, ловко зачерпывая из посудины кушанье свернутой пшеничной лепешкой. — Особенно хорошо ей удается это древнее индийское блюдо.

— Индийское блюдо? — невнятно просипел Марко, опрокинув в себя целую чашу какой-то бледно-розовой жидкости, вкуса которой он не ощутил, как, впрочем, и облегчения. — Я подумал, что это пресловутый греческий огонь!

— Он разжевал хари мирч, отец! — Тара сперва расхохоталась, потом извинилась не вполне, однако, искренно: — Прости, я не успела тебя предупредить, но так же, как и греческий, этот огонь нельзя затушить влагой — от нее он разгорается еще сильнее! Съешь скорее пару ложек этой же чечевичной похлебки, в ней много коровьего масла, оно успокоит жжение! И не дыши ртом!

Дэвадан ничего не сказал, лишь тихонько хрюкнул в бороду, не отрываясь от трапезы.

Марко принялся послушно жевать, испытывая при этом не больше удовольствия, чем если бы месил обожженными пятками глину.

Хозяин дома, скоро насытившись, степенно смахнул с бороды невидимые крошки, поблагодарил дочь и обратился к гостю:

— Я не любитель аллегорий, но твое э… знакомство со свойствами красного перца жаль не использовать в иносказательном виде.

Марко вытер слезящиеся глаза и промычал вопросительно.

— Когда язык, непривычный к острой пище, впервые касается этих жгучих семян, человек испытывает нешуточное страдание, но стоит ему попривыкнуть, как всякая еда, перцем не сдобренная, станет казаться пресной и скучной, — охотно пояснил старик. — Так же и жизнь после того, как доведется встретиться с настоящей, опаляющей душу тайной. Вот и ты, уверен, теперь сгораешь от нетерпения узнать ту, что привела тебя в мой дом…

Дэвадан прервал речь, дабы промочить горло, а Марко, который из-за сильнейшего волнения понял последние слова буквально, незаметно покосился на Тару, и впрямь ощущая, как сердце его полыхает в стократ сильнее, чем прежде язык.

Девушка — ни за что Марко не заставил бы себя назвать Тару женщиной, несмотря на род занятий и то, что ей исполнилось уже целых двадцать лет, — пребывала в задумчивости, рассеянный взор ее был устремлен в пространство, а тонкий пальчик привычно накручивал прядь медных волос. Но локон был теперь короток и быстро кончался, отчего на ясном лице гетеры всякий раз мелькала досада.

Воспользовавшись временным отсутствием внимания к своей особе, Марко припал к Таре ненасытным взглядом — так пустынник припадает больными губами к источнику, тщетно пытаясь напиться впрок перед очередным долгим переходом по раскаленным пескам. Он жадно вглядывался в ее прелестные черты, готовый в любое мгновение спрятать глаза, и понимал, что не сумеет насмотреться вдосталь никогда. И сердечный жар, разбежавшийся по его напряженным жилам, сменился безысходною, томительною и сладкою тоской.

Нечто подобное Марко уже испытал в десятилетнем возрасте к античной статуе, увиденной в одном богатом доме, куда отца пригласили для родовспоможения. Роды оказались трудными, мальчик на несколько часов оказался предоставлен самому себе и все это время провел в одной из дальних комнат в созерцании мраморного изваяния обнаженной богини, изнывая от внезапной любви к дивному образу. Из грез Марко выдернул — и довольно грубо — отец. Мальчик благоговейным шепотом спросил у него, не сама ли Богородица эта прекрасная дама, на что смертельно усталый лекарь весьма чувствительно шлепнул его по губам и, неприязненно глянув на скульптуру, процедил непонятные слова, прозвучавшие резко и зло. А на следующее утро — по мнению Антонио — вследствие долгого сидения на холодном полу и святотатства у Марко началась горячка, но сам-то он был до сих пор убежден, что та была любовной. В бреду ребенка терзала навязчивая мысль о том, что какие-то неизвестные люди глазеют на обожествленный им предмет, пачкая его своими грязными взглядами, и Марко обливался горючим, липким потом ревности и задыхался от ненависти и беспомощности. А потом на него милосердною прохладой снизошла благодать — он вдруг отчетливо осознал, что никакая грязь не способна осквернить его святыню и пристать к ее совершенно гладкой поверхности, и выздоровел в одночасье. Антонио же, снедаемый чувством вины и безотлучно проведший трое суток подле скорбного одра, так и остался в неведенье относительно причин болезни и избавления от нее, не без оснований приписав заслугу исцеления своему искусству врачевания и, разумеется, истовым молитвам во спасение маленького нечестивца.

Вот и теперь, вглядываясь в новый кумир, Марко опять уверялся в истинности того детского откровения — ведь все развратные женщины, с которыми он сталкивался в жизни, несли на челе некую печать обреченности, ланиты их, даже самые свежие, были словно тронуты могильным тлением, а глаза выражали у всех одно и то же — тупую коровью покорность, алчность и притворную страстность. Лик Тары, напротив, дышал благородством, высокий лоб свидетельствовал о недюжинном уме, очи сияли задорно и без всякой белладонны, а красиво очерченные губы, сочные и яркие от природы, говорили о неподдельной чувственности и твердом характере. Словом, ни одна линия тела, ни совершенное движение или произнесенный звук не допускали и тени подозрения в распутстве и нечестии, и если бы Марко не знал доподлинно, что пред ним блудница, он никогда бы в это не поверил. Да и даже зная о том, он игнорировал уколы ревности, чреватые давнишним недугом, и старался утвердиться в убеждении, что вся грязь мира неспособна нарушить непорочную чистоту его возлюбленной.

Увлеченный бурным потоком воспоминаний и раздумий, Марко на мгновение утратил бдительность и не заметил, как встретился взглядом с Тарой. И хотя в ее глазах не было и намека на насмешку или иронию, но лишь искренний интерес и теплота, опаленное накануне лицо юноши болезненно вспыхнуло, и он в смятении отвернулся, подумав про себя: «Как мне выстоять между всех этих огней, Господи? И ежели Ты за грехи мои низринул меня в пекло, зачем насадил райский сад в сердце моем?»

Тем временем Дэвадан очнулся от собственных мыслей и заговорил вновь:

— Итак, я предположил, что тебе не терпится узнать о своей причастности к моему повествованию. Я прав? — Старец обнажил в улыбке зубы, способные потягаться в белизне с его бородой.

Марко поспешно кивнул, потом спохватился и громко ответил:

— Да, ты прав.

— Что ж, слушай.

Барабассо весь подобрался — хоть он и знал греческий, но все ж разговорный язык был ему менее близок, чем письменный, и в голове его уже не осталось места ни романтическим, ни каким иным мыслям. А Дэвадан возвел незрячие очи и слегка нараспев — ни дать ни взять Гомер — заговорил только что не стихами:

— Сказав Соломону, что не смогу выполнить его просьбу, я слукавил. Задача, будучи чрезвычайно сложною, невыполнимою не была. Я не то чтобы сомневался в своих силах, но хотел уберечь репутацию на случай возможного промаха. К тому же я был не на шутку заинтригован и желал во что бы то ни стало узнать о Золотом Ключе как можно больше. Другими словами — набивал себе цену. Мой мудрый и хитроумный собеседник это понимал, как понимал и то, что без моей помощи ему действительно не обойтись. И после недолгого колебания решился посвятить меня во все подробности. Первым делом он рассказал мне о предсказании. В нем говорилось, как ты уже слышал, что через двенадцать веков от рождения распятого Мессии в Новый Вавилон, самую великую столицу мира, явится его преемник — прекрасный белокурый и голубоглазый юноша из рода Давидова, обрезанный по обычаю предков, но не знающий ни обычая сего, ни даже имени своего, наследник иудейского престола, способный исцелять одним своим прикосновением, как и положено истинному царю. На груди он будет нести свое имя и знак праведности. Соломон пояснил, что знак по-еврейски — tav, и слово это может быть прочтено и как «буква», и даже как «нота». Но tav — это еще и буква, которая в древние времена писалась в виде креста. А далее в пророчестве было сказано, что первым деянием Мессии по пришествии в Новый Вавилон будет спасение Великой Блудницы.

Дэвадан сделал многозначительную паузу, а Тара тихо, но твердо произнесла:

— Вот узнавши о том от отца, я и решила ею стать.

— … Это все, что касается предсказания, — сказал Соломон. Подумал и добавил: — Саадия Гаон утверждал, что по его подсчетам Мессия придет либо в четыре тысячи девятьсот десятом году по еврейскому летосчислению, или в шесть тысяч шестьсот пятьдесят восьмом — по византийскому, то есть двенадцать лет тому назад, либо через сто двадцать восемь лет. Упомянутый мною выдающийся математик и астроном Авраам бар Хия указывал на конец века нынешнего, и ему я склонен верить больше…