Грозное время - Лев Жданов

Когда же захворал… – даже негромко, но вслух стал читать Иван, подойдя к самому больному месту для себя, – почли вы с попом Сильвестром и с начальником вашим, Алексеем, что уж не жить нам на свете… И тут от упоения самовластного восшатались, яко пьяные…

Когда же оздравели мы – злоба ваша не престала… И на царицу нашу, Анастасию, злобу воздвигли и гонение лютое… Когда же изменник старый, собака, Ростовский князь Семен Литовским послам порочил нас и бежать хотел, а мы не казнили, только с глаз сослали его, поп Сильвестр и с вами, злодеями, того собаку в великом бережений держали… И все твердили, яко согрешений наших ради – болезни на нас, на царице и на чадах наших приключаются… Ради моего непослушания вам… И вспомнить тяжко горькое возвращение мое на Москву с недужной царицей из Можайска, без молитв божественных, без лекарей в помощь… Когда же отошел от двора поп Сильвестр, никого сперва я казнью не коснулся…

Лишь когда стали вы против меня больше стояти и измену творить – я захотел вас воле своей покорить, хотя бы и кровавыми казнями… Бояре же крамольные, кои царя, Богом данного, на троне рожденного, отвергли, преступив клятву, зло всякое нам и дому нашему творили, словом, и делом, иумышлением, ужлиони не стоют казней?

А и с женою моею про что вы меня разлучили? Не отняли бы у меня юницы моей – и не было бы жертв Афродитиных, и юношеских игр Кроносовых… В чем теперь упрекаешь меня – одно скажу: все мы люди, все – человеки!

Только не мните сызнова устрашить меня, как поп Сильвестр и Алексей прежде сего устрашали меня страшилами вздорными, детскими! Минула та пора…»

Много еще тут написано и про мнимые заслуги воевод царских, а Курбского – в особенности… Про разные подвохи, им учиненные…

Вот и конец близко…

«… Лицо же свое, пишешь, не покажешь нам и до страшного суда? – так кто захочет такое эфиопское лицо видети!» – прочел и плюнул даже Иван…

– Аспид… Ехидна… Воистину, лик эфиопский…

И, докончив читать, он начал выводить под письмом: «Писано в нашей великой России преименитом, царствующем, престольном граде Москве, в лето от создания мира – 7072, июля в пятый день…»

Прочел Иван, бесконечно длинное, умно и сильно составленное обвинение врагов, а свое оправдание – и задумался…

Чувство удовлетворенного авторского самолюбия, сладость мести, хотя бы и такой неполной, как это жгучее письмо, – эти ощущения смешиваются с иными… Курбский, один из вернейших до сих пор, один из самых близких по крови и по положению, – бежал, нарушил присягу. Не выдержал грозы, поднятой во спасение рода царского самим царем, и бежал. Мало того: свершил неслыханное дело – привел литовские войска на Русь… И теперь вот осмелился, как правый и равный, писать царю, корить его, грозить… Грозить ему, могучему, беспощадному, грозному… Да, чует Иван, что он – грознее всех: грознее деда и сурового отца своего… Казалось: растет и ширится, незыблемо стоит власть царей московских. А вот какой-то Курбский… Нет, не один Курбский… Он – плоть от плоти, кость от кости всей темной, старобоярской и княжеской толпы, которая с немым осуждением, как Репнин, или с дерзким вызовом, как Мытнов, глядит теперь на царя… Одного казни – десять новых займут место казненного… И борьба идет без конца… Правда: народ за него, за Ивана, за царя, взявшего Казань, взявшего Астрахань, повоевавшего Ливонию… Но народная толпа непостоянна… Две-три неудачи – и нового кумира изберет она…

Надо вызнать хорошенько, что думает народ? И уйти поскорее да подальше от попов, от бояр. Тогда только избавится душа Ивана от мучительного страха, каким исполнена с той самой минуты, как на крыльце, при всех, прозвучало это проклятое письмо далекого, ненавистного врага. Убийства тайного, восстания открытого – всего теперь ждет и боится царь.

Отравлены его радости, испорчены пиры, ужасны дни, мучительны ночи темные. Вот почему сейчас, окончив чтение, прижался в кресле царь, как будто ожидая удара сзади. Бледный, затаив дыхание, раскрыв широко безумные свои глаза, сидит Иван и боится с места тронуться, к постели боится подойти, пока в окно не прольется первый луч рассвета, вступая в борьбу с мерцающим, красноватым сияньем восковых, нагоревших свечей…

Глава II

Год 7073 (1565)

Николин день, 6 декабря, царь приговорил провести в селе Коломенском. Неохотно, вообще, и зимою теперь оставался он в Кремлевском дворце, из которого раньше только летом выезжал. Новые привычки Ивана требовали большего простора, какого не могли дать высокие стены садов и строений царского дворца, возведенного среди людных площадей и улиц кремлевских. Как ни таись, – все, что здесь творится, – выплывает, словно масло на воду, становится достоянием толпы народной, предметом осуждений и кривотолков людских.

Да и слишком много печальных воспоминаний пробуждают в душе царя стены, предметы, все, что он видит в старом дедовском и отцовском жилище. Тяжелые эти воспоминанья, пугающие, кошмарные образы и тени хоронятся по темным углам покоев, мелькают и скользят по извилистым переходам… Из подвалов – какие-то стоны доносятся… Правда, в «мешке», в подземной темнице каменной, которая у Аргамачьих дворов устроена, под стеной городской, – там немало несчастных сидит… Стонут, гляди, воют, Бога и Дьявола призывают себе на помощь, на гибель царю, ввергнувшему их сюда. Но Аргамачьи конюшни – далеко! До покоев царя никакой звук не может оттуда долететь, от самых ворот, от Троицких. Кто же стонет и где, не давая уснуть царю?

Или штуки опять это чьи-нибудь, как тогда, на Воробьевых горах, Сильвестр с Адашевым устраивали? Нет! Никто, кроме царя, этих стонов не слышит; никто не знает про них и страхом владыки не пользуется. Льстят перед ним; наушничают все друг на друга; телом и душою готовы платить за каждую подачку царскую. А пугать, в руки брать властелина, пользуясь непонятными стонами, – никто не думает.

И не говорит Иван о ночных этих стонах даже лекарю своему, с которым часто советуется о своем здоровье. Что-то странное творится с царем. Пустая, хоть и грязная хворь, захваченная Иваном от татарок еще под стенами Казани, – там же скоро излеченная, – опять вернулась к нему. Невоздержанная жизнь – помогла недугу. Медленно, но верно стал он расти…

– Родительских соков дурных много в тебе, государь! – толкует лекарь. И как-то опасливо покачивает головой, словно хочет сказать что-то и боится.

– Все говори, не бойся! – приказывает царь.

– Надо сказать… В кровь и в кости хворь твоя прошла… Надо сильней за нее взяться… Не то – кончишь и ты свои дни, как покойный родитель твой…

Вздрогнул Иван.

Заживо распадаться?! Нет, это слишком страшно. Теперь умереть, когда ничего еще из задуманного не сделано? Когда и за сына не спокоен Иван: удержит ли Ваня трон за собою по смерти отца? Десять лет всего царевичу – и никого вокруг. У самого Ивана – княгиня-мать была, к правлению – привычная, сильными людьми окруженная. А теперешняя царица, черкешенка, Темгрюковна? Что знает она? Кто встанет за нее? Захочет ли сама она бороться ради пасынка, ради чужого ребенка? Что смогут сделать для племянника – ненавистные всем, всех ненавидящие и трусливые Захарьины? Эти и тысячу других, не менее жгучих вопросов давили душу, мозг Ивана, доводя порою чуть не до безумия. Для леченья, которое, по словам врача, будет тяжело и продолжительно, и для осуществления своих последних, заветных замыслов, – порешил царь выехать из Москвы.

Зима тот год стояла теплая. Вообще, густые северные леса, покрывавшие тогда, словно шубой, Россию – делали сноснее климат средней ее полосы. Больше влаги и тепла сохранялось в воздухе круглый год. Не говоря ни слова никому о цели поездки, 3 декабря 1564 года, огромным поездом тронулся Иван из Кремлевского дворца.

Знали бомре и народ, что царь собирается престольный праздник Николы зимнего встретить в храме села Коломенского. Но если оттуда вернется он назад, – зачем такие сборы великие? Зачем этот поезд большой, словно царь снова на Ливонов, за рубеж отъезжает?

Так думал народ – и волновался.

Бояре, воеводы – те еще больше волновались, так как узнали кое-что позагадочней.

Чего ради Иван изо всех соборов кремлевских, из моленных, крестовых палат и часовен дворцовых – забрал кресты с мощами и чудотворные иконы, золотом и каменьями дорогими украшенные, в золотых ризах? Все забрал, какие только числились за великими князьями Московскими, в числе их родового наследства… Мало того. Из кладовых церковных и монастырских, из тайников, обширных, глубоких, устроенных под башней, которая к Москве-реке глядит, выбрать царь велел все сокровища, казну и вещи, которые хранились там от пожаров, от нашествия вражеского, нежданного… Сосуды золотые, серебряные и иные, платье царское узорчатое, парчовое и шелковое, уборы и меха – тоже взял; сотни саней нагрузил, все за собой увез… А кто из бояр, дворян и ближних приказных людей сопровождал Ивана, тем велено целым домом ехать, с женами и детьми, со скарбом со всяким, словно на переселение вел их царь.