Когда ты перестанешь ждать (СИ) - Ахметшин Дмитрий

   Я зацепился глазами за своё отражение в стеклянной двери и стал придирчиво его разглядывать. Заросший мужик в трусах и сланцах. С волосами почти до плеч, ставшими за ночь похожими на мочалку. С недельной щетиной, с которой даже Фёдя со своей бородой уже начал вежливо здороваться. Так и говорит: сначала мне "здрасьте", а потом моему подбородку - "Здравствуйте, как поживаете?" Убил бы. Если бы тот мальчишка был здесь, что бы он сказал, когда увидел, во что я превратился? Высокие скулы и ни намёка на юношескую жажду приключений в глазах. Все приключения, которые меня сейчас увлекают, связаны с походами по барам и попытками подцепить там понравившихся дамочек.

   Хотя тот мальчонка, которым я был, вряд ли видел себя в будущем лихим наездником на лошадях и велосипедах. Как минимум, я мнился ему заядлым курякой, и образ душистого рассыпного табака с нотками вишнёвого аромата, из которого нужно было крутить самокрутки, как-то сам собой всплыл в памяти. Но я даже курильщиком не смог стать.

   Я вцепился руками и ногами в этот образ - в образ мальчишки, который жаждал стать курильщиком, - и начал его разматывать, как клубок шерстяных нитей, аккуратно, стараясь не запутать и не порвать.

   Мы жили в Финляндии с девяносто четвёртого по две тысячи первый год. Отца взяли на работу в фирме, в филиале которой он работал ещё в Питере. Юристам, наверное, сложнее всего менять страну, не потому, что они такие впечатлительные или заскорузлые, а потому, что требуется изучить колоссальный объём информации, чтобы хотя бы приблизиться к той квалификации, которая была у тебя на родине. Все дипломы и степени теряют силу, несмотря на то, что есть множество независимых программ для аттестации юриста мирового (или европейского) уровня, само это уже достаточно сильно деморализует. Но отец у меня - мировой человек. Он не отчаивался, надеясь, что вскоре сможет практиковать на достаточно хорошем уровне, и всё время, пока изучал язык (а точнее, сразу три - финский, английский и соседний шведский; шведы представлялись ему наиболее вероятными в будущем клиентами), тянул дом и всю нашу семью на удалённых консультациях, которые давал своим оставшимся в России друзьям, а также на кое-каком приработке, когда требовалось растолковать иностранцам, как работает наша юридическая система. Он даже ездил по университетам с лекциями: два раза был в университете Турку, один раз в Хельсинки. Самым, пожалуй, главным показателем потрясающей самоуверенности моего отца, было то, что он не перекладывал на меня свои надежды. Он мог позволить мне заниматься тем, чем я захочу. Я мечтал о карьере спортсмена, и папа самолично купил мне достаточно неплохую доску для скейтбординга и снабдил первыми мотивирующими тычками.

   Надежды оказалась, как это часто бывает, несколько отличными от реальности. И дело не в том, что папа плохо старался. Просто он слишком много на себя взвалил. Он работал целыми днями, старался удержать в голове всё, заслуживало оно внимания или нет (может, это пригодится потом). У него было четыре толстых записных книжки (которые вела преимущественно мама, потому что папа писал всегда второпях и не всегда мог потом разобрать собственный почерк). Рано или поздно что-то должно было начать сыпаться сквозь пальцы, и папа, несмотря на свой непробиваемый оптимизм, об этом знал. Наверняка он даже к этому готовился.

   Но вот о том, что у него случится микроинсульт, никто не мог даже подумать.

   Одним словом, мы вернулись в Россию. Это легче, чем оставаться за границей: мамина работа не сильно отличалась по заработку от той, что ждала её в Питере, но так как до разрешения о постоянном пребывании в Финляндии оставалось чуть больше года, выходить здесь больного за собственные деньги оказалось сложно.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

   Папина финская мечта канула в лету вместе со здравостью его мышления. Насчёт оптимистичного взгляда на жизнь сказать ничего не могу: в глазах его по-прежнему есть свет, как будто там, в глубине, светятся две свечи. Хоть он и мало чего в этой жизни теперь понимает.

   С тех пор прошли годы. На первую свою работу я устроился в пятнадцать лет - разносил по почтовым ящикам газеты. Каждую неделю на вверенном мне участке я устраивал нечто вроде лотереи: газеты получало от силы двадцать процентов жильцов, всё время разных. Остальные могли забрать свою прессу из какого-нибудь мусорного бака. Следуя угрызениям своей странной совести (точнее, её огрызка), я писал его координаты всегда в одном и том же месте, на доске объявлений возле трамвайной остановки, с которой отправлялась в путешествие до работы (или до станции метро) солидная часть местных жителей.

   Жили мы первое время у папиных родителей, в огромной, похожей на недра египетских пирамид, четырёхкомнатной квартире. Я мог кататься по ней на скейте, и разбросанные мной по дому вещи и дедушкины рыболовные снасти - поплавки и катушки лески - летели из-под колёс, будто галька из-под гусениц танка.

   Но, конечно, о Финляндии я вспоминал с ностальгией.

   Я помнил Юсси. Юса, милого толстого мальчика, которому вполне подходила роль добродушного помощника главного героя. В играх, в которые мы с ним играли, ему как раз такие роли и доставались. Тугодума, но не глупого: часто он выдавал просто потрясающие идеи и с радостью бросался на передовую их воплощать. Будучи большими поклонниками тогдашних фильмов, мы любили играть за школой в "Крёстного Отца". Я был Майклом, Доном Корлеоне и Томом Хейгеном, в зависимости от ситуации. Юс играл Таталья, разнообразных мафиози в шляпах и чёрных пальто, которых всё время убивали, и иногда был Брази, Майклом или Доном Корлеоне. Роль Хейгена всегда оставалась за мной, хотя и нравилась Юсу: но это мой папа был адвокатом, и Юс не мог это оспорить. Когда он принёс из папиного гаража несколько баллончиков с краской, мы нарисовали просто потрясный бар на стене школы, и чёрный кадиллак, и кабинет Дона. Смотрелось для постороннего глаза (думаю, для глаза директора школы тоже) просто ужасно, но мы видели, что называется, суть. Я действительно дружил с Юсси. Я учил его плавать, он подкидывал мне книжки и выкидывал в окно мои комиксы. Любовью к Кингу, к Ли Харпер и к некоторым другим авторам я обязан именно этому малому. В две тысячи первом мы расставались в печали и обещали всячески поддерживать связь, но, как это часто бывает между детьми в условиях взросления и перестройки мозгов, быстро потерялась. Я не вспоминал о Юсе и о тех годах, наверное, уже пару лет.

   Джейк... Джейка я тоже помнил. Он был ровно таким, как во сне: тощим, поджарым, злобным и загорелым. Мы учились в одном классе и постоянно конфликтовали. У него было собственное, особенное представление о чести: этот мальчишка будто вырос в Спарте. Если ты не готов каждый день, каждую секунду к нападению и побоям, ты уже мёртв. Ты никогда никого никому не выдашь, даже если он твой заклятый враг, и никогда не будешь сотрудничать с властью. Джейк наверняка знал, что это наши руки поработали над стеной школы, но не выдал нас директору. Пожалуй, не стоит удивляться тому, что во сне эти двое, Джейк и Юс, всегда вместе: это же всё-таки неправда, а я подсознательно всегда мечтал дружить с такими, как Джейк, так же, как дружил с Юсси.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})