Смеющаяся вопреки. Жизнь и творчество Тэффи - Эдит Хейбер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А я больна огромной непобедимой печалью. Вся жизнь моя уходит на борьбу с ней. До ужаса!
Сегодня всю ночь не спала и слушала, смотрела, как она, шелестя, шевелилась тенью в углу.
Весь день сегодня сижу с закрытыми глазами. Ужасно слаба.
Надо все это как-то распутать. Не умею. Не знаю как[382].
В другом месте она признавалась, что светский образ жизни спасал ее от меланхолии и одиночества: «Я очень часто (?) бываю в свете. Это очень тяжело. Но не бывать еще тяжелее»[383]. В своем самом развернутом замечании о разнице между ее настроением и поведением она использовала часто встречающийся в ее произведениях образ кружения в вихре:
Я уже несколько дней ужасно несчастна. Без всякой определенной причины. Я так прижимаюсь к Вашему сердцу и так много плачу.
Как смешно жить на свете! Ведь именно эти дни я больше всего кружусь, я самая яркая и самая веселая, и я как стержень, на котором вертятся все наши парижские вечера. А я как волчок – кружусь и пою, кружусь и пою, а если остановлюсь – рухну[384].
Тэффи и в самом деле «рухнула»: 6 мая 1924 года она снова тяжело заболела. Примерно месяц спустя Зайцева написала Буниной, что Тэффи «медленно угасает. <…> Я боюсь, что она скоро умрет. <…> Она совсем не может двигаться. У нее фиброма (страшное кровотечение, 6 недель беспрерывно, оттого сердце ослабло, а операцию из-за сердца делать нельзя)»[385].
Из-за болезни – третьей за четыре года – Тэффи снова осталась без гроша, и именно Ляцкий пришел ей на выручку, добившись для нее гранта от чешского правительства. Получив официальное уведомление и задаток от «Пламени», она с чувством написала: «За столько сразу приходится благодарить Вас, что даже не знаю, с чего начать»[386]. Тэффи отдыхала в санатории, расположенном в историческом здании Ла Валле-о-Лю, в начале XIX века послужившем приютом для Шатобриана, а затем – летней резиденцией мадам Рекамье. Здание находилось в Шатене, рядом с Со, где поселились Зайцевы, и благодаря такому соседству они сблизились.
К июлю Тэффи достаточно окрепла, чтобы снова взяться за перо, и еще в санатории написала воспоминания о Распутине и несколько статей о Шатобриане[387]. Теперь ей надо было думать о возвращении в Париж, чего она страшилась: «Страшно подумать, что снова искать комнату, хлопотать, не находить и остановиться на самой скверной, п<отому> ч<то> я непрактична и глупа»[388]. По приезде в середине сентября она действительно вселилась в «скверный» гостиничный номер, опять на улице Жакоб, и пожаловалась Ляцкому: «Образ жизни веду дурацкий: в 9 ч. вечера, когда люди идут в гости, в театры и в синема, я по шатобриановской привычке ложусь спать! Поэтому никого не вижу и очень скучаю»[389]. В конце сентября к ней приехал Ляцкий, что, должно быть, скрасило обстановку, хотя то, как Тэффи пишет о нем Зайцевым, позволяет предположить, что к этому времени их романтические отношения сошли на нет (или же, возможно, она вновь скрывала свои чувства): «Страшный. В калошах. Сверкает зубами»[390].
По-видимому, вскоре после этого Ляцкий сделал ей предложение, но ответ Тэффи, последовавший в октябре, предполагает, что она была не столько польщена, сколько оскорблена: «Вас мучает одиночество, и эту черную дыру Вы хотите заткнуть. <…> Какую же скромную роль назначаете Вы мне в Вашей жизни! Я не цель, а способ…»[391] Это явно было концом их романа, и год спустя Ляцкий приехал в Париж вместе с новой женой, писательницей и переводчицей Видославой Павловной[392]. Что касается Тэффи, то еще тогда, когда она находилась в Ла Валле-о-Лю, до Ляцкого дошли сплетни о ее связи с другим мужчиной, и хотя она это отрицала, весьма вероятно, что к тому времени она сблизилась с Павлом Тикстоном. Несмотря на то что в ее романе с Ляцким была поставлена точка – и вопреки периодически возникавшим между ними профессиональным конфликтам – они сохранили дружбу на долгие годы. Тэффи была многим обязана Ляцкому, но прежде всего – публикацией «Вечернего дня», изданного в октябре 1924 года[393].
«Вечерний день»
«Вечерний день» полностью состоит из серьезных произведений, часть которых возвращает к русскому прошлому, а другие отражают болезненную реальность жизни в эмиграции. В рассказах первой группы Тэффи уделяет повышенное внимание эмоциям, продолжая начатые в «Неживом звере» исследования того, как спонтанные чувства выплескиваются наружу, прорываясь через сдерживающую их поверхность человеческих отношений. С наибольшей силой это показано в «Соловках», одном из лучших произведений Тэффи, где рассказывается о паломничестве в Соловецкий монастырь, расположенный далеко на севере России (Тэффи посетила его в 1916 году)[394]. Данное в начале рассказа описание корабля, направляющегося по Белому морю к далекому островному монастырю, вызывает в памяти ассоциирующиеся с Россией образы из «Passifol ra», такие как безбрежное водное пространство, белые птицы – в данном случае чайки. В описании солнца, восходящего и заходящего одновременно (что подсказывает один из смыслов названия «Вечерний день»), отражается еще одна особенность Севера – белые ночи. Возможно, этот образ также является аллюзией к христианскому пониманию смерти и воскресения, поддерживаемой упоминанием корабельного «золотого креста», который виден «высоко наверху», и фразой: «Пароход был святой, звался “Михаил Архангел”» [Тэффи 1924: 19][395].
Между тем пассажиры на нем отнюдь не «святые»: они ведут те же банальные разговоры и демонстрируют те же слабости, что и большинство персонажей Тэффи. Сюжет строится вокруг крестьянина Семена Рубаева и его жены Варвары, которую он везет в монастырь на покаяние за то, что «согрешила» с другим мужчиной. Сначала Варвара не хочет раскаиваться; даже на вечерней исповеди она чувствует себя так, «точно заснула вся душа у нее в тупом тоскливом упорстве» [Тэффи 1924: 20]. Однако на следующее утро вопль кликуши – женщины, чьи истерические крики и неконтролируемое поведение приписывают одержимости дьяволом – вызывает ошеломляющую инстинктивную реакцию, не имеющую ничего общего с традиционной моралью:
Варвара крепко стиснула руки, увидела, как… ноги и
