Жил-был народ… Пособие по выживанию в геноциде - Евгений Сатановский

Одиночке было выжить легче, чем человеку, обременённому семьёй. При том что и тут многое зависело от физической формы, смекалки и навыков жизни в полевых условиях – например в лесу (и тем более в зимнем лесу). Маленькие дети выживание осложняли: чем они были младше и чем их было больше, тем сильнее. Уцелеть с престарелыми, тем более не способными самостоятельно передвигаться родственниками было практически невозможно – разве что чудом. Говоря отстранённо – а обсуждать материи такого рода автор может только отстранённо, чтобы не получить инфаркт на месте, поскольку добрая половина его семьи погибла в войну, – Рейх с его расовой теорией и практикой геноцида поставил перед евреями вопрос о жизни и смерти на чисто первобытном, биологическом уровне.

Далеко не все выдержали это испытание достойно – было бы странно, если бы это было не так. В конце концов мы говорим об обычных людях со всеми их достоинствами и недостатками. Ну, о евреях, но это не делало их ангелами и святыми. В советских лагерях ситуация такого рода породила стратегию поведения «умри ты сегодня, а я завтра». О ней много написано у Варлаама Шаламова. Слепящий ужас, который охватывает после того, как вчитываешься в его строки, точно передаёт ощущение ловушки, из которой нет и не может быть выхода, и задача человека – протянуть день или дожить хотя бы до утра. Не более чем. Всё остальное – сверхзадача. По результатам чего в истории Холокоста и появились юденраты, еврейская полиция, капо лагерных блоков и прочие фигуры из этого ряда. Среди которых были оч-чень разные персонажи.

Были приспособленцы, пытавшиеся уцелеть за счёт других. В лучшем случае – дать шанс на выживание собственным близким. Или хотя бы на то, что их отправят на смерть после других. Были откровенные мерзавцы – особенно среди довоенных уголовников, с их трезвым и циничным пониманием того, как устроен мир, и умением приспосабливаться даже в аду. У этих было особенно много шансов выжить – и выживали они где угодно в первую очередь. Что там всплывает в проруби и поверху плавает, а, читатель? Были подвижники, пытавшиеся что-то сделать для других. Но они погибали первыми. Чем более совестливыми они были и чем больше в них было человеческого достоинства, тем неизбежнее была их смерть, как у доктора Корчака, отказавшегося оставить свой «Дом сирот». Ему предлагали уйти из эшелона, который шёл в лагерь смерти, и он вполне мог уцелеть. Но, отправив воспитанников одних на смерть, зачем ему было потом жить?

Как следствие, в числе тех, кто выжил, было достаточно тех, без кого еврейский народ вполне мог бы обойтись. После войны многие из них сделали хорошую карьеру. Из этих людей одним из самых знаменитых стал Джордж Сорос. Другие, не столь известные, выйдя из концлагерей, пристроились в качестве переводчиков, мелких клерков и местных администраторов при войсках Соединённых Штатов, оккупировавших ту часть Германии, которая позднее стала ФРГ. В конце концов, кому было верить американцам, как не «людям с номерами на руке»? Вот на эту роль и пригодились наиболее сметливые и поворотливые из бывших заключённых-лагерников. Бывшие капо, умевшие договориться с лагерной охраной и администрацией, тем легче находили общий язык с союзниками, что в американской армии было много евреев.

Автор застал некоторых из них в зените карьеры – в качестве лиц, контролировавших административные функции и финансы, а также вопросы общения с государством ряда еврейских общин Федеративной Республики Германия. Пробы на них было ставить некуда. Именно с этими людьми были связаны спекуляции недвижимостью и все прочие скандалы, периодически сотрясавшие еврейский мир послевоенной Германии. Они неплохо «инвестировали» свою биографию военного периода, умолчав о многом: кто-кто, но они не были героями концлагерного подполья. Для этого они были слишком хитры и осторожны. Власти ФРГ, как правило, все щекотливые вопросы, связанные с еврейскими общинами, «заметали под ковёр» – и они этим с успехом пользовались. Хотя сами евреи знали, кто в общинном начальстве чего стоит, – и, не стесняясь, демонстрировали им это.

В 90-е годы автора поразила реакция членов берлинской гемайнды – еврейской общины – на смерть одного из наиболее видных её лидеров. Формально всё было более чем пристойно: его похоронили на престижном кладбище, отдав все полагающиеся человеку его статуса почести, произнесли соответствующие речи, поместили в газетах некролог и поставили памятник. Необычное началось потом, когда этот памятник облили чёрной краской. После того как его отмыли, облили ещё раз. И так продолжалось несколько лет – причём, судя по тому, что никаких заметных действий полиция не предпринимала, делал это кто-то из своих. Что сделал в войну этот еврейский начальник тем, кто полагал, что память о его чёрных делах должна его пережить, история умалчивает. Характерно: в общине их не осуждали – скорее воспринимали ситуацию как должное. Чего не бывает между евреями…

Однако тех, кто выжил, попав в немецкие концлагеря, было куда меньше, чем тех, кого там превратили в пепел – ценное удобрение для польских и немецких полей. Ещё меньше было тех, кто уцелел, попав в акцию уничтожения – в Змиевой балке, Бабьем Яре и сотнях других мест, где в оккупационной зоне расстреливалось гражданское население. Не только евреи – цыгане, военнопленные и все прочие, кому не повезло не вписаться в «новый порядок». Но евреи в обязательном порядке и в первую очередь. Из расстрельных рвов выбирались единицы, спасшиеся буквально чудом. Из чего можно сделать простой вывод: для тех, кто попадал в облаву, шансов почти не оставалось. После того как евреев собирали большими группами и начинали куда-то везти или гнать пешком под конвоем, спастись было малореально. Когда же евреи попадали к месту расстрела, ждать было нечего: это была гарантированная смерть.

Отсюда вывод: если пытаются арестовать, надо бежать любой ценой как можно раньше или сражаться. Если конвоируют, особенно толпой, надо бежать или сражаться. С любой точки зрения – если всё равно погибать, какая разница как? Что лучше – быть убитым в упор или сгореть в печи крематория? Быть задушенным в газовой камере (корпорации, которые производили «Циклон-Б» и другие средства умерщвления для концлагерей, до сих пор присутствуют на рынке, успешно работают и процветают)? Умереть в концлагере от голода, холода или пыток? Или в результате садистских медицинских опытов, которые нельзя назвать иначе как вивисекцией? Сгнить в гетто от непосильного труда и побоев охраны? А теперь спроси себя, читатель, сколько было тех, кто так поступал? И сколько тех, кто надеялся неизвестно на что до конца? Или жил, потеряв всякую надежду?

Проще сказать, чем сделать. Обычный, нетренированный и неподготовленный человек может броситься навстречу смерти, если он разъярён до крайности, обладает недюжинной силой воли и бешеным темпераментом. Или привык к схваткам, имеет опыт боя и может мгновенно перейти от спокойствия к готовности убить, сконцентрировавшись на том, как это сделать, нанеся противнику максимальный урон с минимумом потерь для себя. То есть толпа, которая голыми руками может хотя бы благодаря численности проложить себе путь на волю по головам конвоиров, не сделает этого. Просто потому, что состоит из отдельных людей, каждый из которых ощущает себя не частью целого, способного действовать как единый организм, а как мишень. И скорее уклонится от удара прикладом или пинка вооружённого человека, чем бросится напролом.

Причём характерно это на всех этапах существования людей, подвергаемых геноциду, от начала до конца. То есть, даже когда люди понимают, что их будут убивать, они восстанут (если восстанут) лишь в самом конце – и то немногие. Как было в Варшавском гетто. Можно только предполагать, каким было бы это восстание, если оно началось бы не на последнем этапе ликвидации гетто, когда большая часть его жителей была уже уничтожена, а оставшиеся ослабли до состояния, при котором попытка их сопротивления стала для германского командования сюрпризом! Не говоря уже о военных ресурсах, которые пришлось привлечь для подавления этого изначально обречённого на поражение восстания. Но история не знает сослагательного наклонения. Что было бы с Европой, если бы Гитлеру в Мюнхене не сдали Чехословакию?

Очевидно, рецепт, который представляется автору единственно верным, подходит разве что для японских самураев или скандинавских берсерков. Хотя пытаться выжить там, где для этого нет никаких шансов, в конечном счёте оказывается гораздо более болезненным и страшным, чем сделать шаг навстречу смерти. Не случайно японцы – не нынешние, но средневековые, относившиеся к жизни и смерти куда прагматичнее, чем те, кто сегодня живёт в Стране Восходящего Солнца, – говорили, что смерть обходит лишь того, кто её не боится. Однако инстинкт обыкновенного человека (не будем называть его человеком разумным) всегда и везде берёт верх над отстранённой готовностью умереть в любой момент, которая только и спасает в критических ситуациях. И это верно для кого угодно: евреев и цыган, камбоджийцев и матабеле, корейцев и китайцев, хуту и тутси.