Дорога в небо - Виктория Шавина

— Это как?

— Ну… — Синкопа ненадолго замялся, что было на него непохоже, — паутиной всё завесил, пыли натащил, грязи.

— Зачем? — Одезри присел на корточки.

Лятх запыхтел:

— Чтобы кое-кому, когда он, наконец, вспомнит к нам дорогу, стало стыдно. (В первый миг Хин отчего-то подумал о себе.) Но не стало, — подтвердил его вторую догадку Синкопа и продолжил драматически, с непониманием и обидой: — Словно не прошли мы все вместе через мыслимые и немыслимые испытания! Вернулись домой, и дружба рассыпалась песком, — обличительный пафос угас. Серьёзным, лишённым и тени шутки, вышло признание: — Тяжело без Хахмануха, тяжело без тебя.

Хин накрыл ладонью спину паука. Тот хмыкнул:

— Надолго к нам?

— Три дня.

— Так и думал, — огорчился лятх. — Пойдём тогда навестим крылатых. Ты ведь не хочешь замёрзнуть?

— Нет, — Хин оглянулся на дом.

— И не думай! — отрезал Синкопа. — Он там заперся, и сам не выйдет, и тебе войти не даст. Так что хорошая шкура — вот единственное спасение, раз уж вы, люди, своего меха не отращиваете, — по протянутой руке он вновь взобрался летню на плечо. — Да тут и недалеко.

Твари потрошили гнездо неохотно. Их было не две, не три, даже не дюжина — десятка четыре прожорливых, галдящих созданий. Сколько бы паук ни втолковывал им, что человек — плохая пища, то один, то другой пушистый клубок, с лёгкостью позабыв наставления, падал с ветки, раскинув крылья, и Хину приходилось навзничь бросаться в сырой мох. Пока среди груды барахла отыскали подходящую шкуру, правитель весь промок и начал дрожать.

— И ты совсем без вещей? — Синкопа не уставал поражаться. — А как нас нашёл? А как в Весну попал?

Хин отвечал, опуская подробности, но правдиво. За беседой обратный путь показался короче, лятх даже повеселел. Назревающая война его совсем не пугала. Но когда между деревьями показался просвет и кустарники поредели, паук снова забеспокоился:

— Вот, — сообщил он мрачно, — сидит, молчит, не отзывается, не ест, света не зажигает. Жалеет себя, небось. И хоть бы слово сказал, что там у него приключилось. Кажется мне, он просто не умеет радоваться, и в каждом пустяке беду видит. Какое там понимание? Злость меня уже берёт на упрямство такое глупое и недоверие!

Одезри слушал ворчание, беззлобное, вопреки словам. Синкопа тревожился, он искренне желал помочь — всё бы сделал, да только что он мог? Утешитель из него и раньше был скверный. Хин невольно улыбнулся: ему прежде мнилось, что встреча с прошлым — Келефом ли, любым из лятхов — станет тяжёлым, болезненным испытанием. А выходило, с пауком, по крайней мере, так словно и не расставались.

Правитель глядел, слегка запрокинув голову, на тусклый закат — он протянулся узкой щелью и уже не озарял пустынного, тихого озёрного края. Затеплились первые звёзды, Хин чуть заметно качнул головой, точно отвечал на их знак.

— Синкопа, — попросил он, — покажи, куда выходит окно?

Паук всё понял, он не спрашивал: которое.

Сквозь прорези ставень Хин не разглядел ничего, и всё же ему упорно казалось, что Келеф свился в клубок у окна, прижался к облезлой стене, пытаясь отыскать в ней защиту, а в самом себе — хоть толику тепла. Одезри прогнал жуткое видение, положил скатанную шкуру под окном и сел, прислонившись спиной к холодным камням.

«Из колыбели, раскачивающейся бесконечно, — заговорил он, отчётливо, ясно. — Из горла птицы смеющейся, музыкальной нитью обкручивающей — полночным сиянием,По белым пескам, сквозь равнины,Взволнованный ребёнок бежит один, босиком,Сосредоточенно углубляясь в переплетения снов и отблесков, уходя от теней, словно живых,Сломанных теней, играющих в лунном безмолвии,Удаляясь полусонно от малиновых кустарников,Удаляясь от воспоминаний о птице той, что пела для меня,От твоих грустных воспоминаний, брат,[39]От подъемов и падений, которые я слышал,От жёлтой ледяной луны, так поздно взошедшей лицом в слёзы,От звуков первых желаний среди дождя,От тысячи ответов моему сердцу,От сонма слов, разбуженных в нём — слов несравненных, —Да, вот они снова со мной, становятся мной.И я, рождённый здесь, где всё так быстротечно,Хоть уже мужчина, но в этих слезах — ребенок,Падаю на песок, встречаю волны,Восклицаю в любви и боли о будущем и прошлом, всегда один,Обгоняю воспоминания.Ласкай! Ласкай! Ласкай!Как волна нежно сзади волну ласкает,И следующая набегает на неё,И обволакивает объятием своим — близко, близко;Но любимая моя не прижимает к сердцу меня,Не ласкает больше.Но что несёшь, ветер?Там вдалеке точка — это подруга моя?Громко, громко зову её,И голос мой проносится через море,Ты, конечно, знаешь,Что зову я тебя, моя любовь,Моя бесконечная любовь!Луна всё ниже и ниже спускается;Что там за пятно на лице её жёлтом?Неужели это она?Не скрывай, луна,Мою любимую от меня!Земля, отдай мне мою любимую!Куда бы я ни смотрел,Везде я вижу её глаза.И звёзды, звёзды,Может быть та, которую так желаю,Упадет с одной из вас,Вниз упадет любимая,И будет рядом.Но горло дрожит,Все чище становится просьба.И рощи, и озера, и поляЖдут, когда найду я подругу мою.Проснись, песнь.Одиноко здесь с песней ночной,С песней страдания и любви,С песней смерти под блестящей луной:Она почти утопает в море, утопаетВ песне безысходной моей любви.Но легче, прошу,Дай только прикоснуться,Море, остановись на миг,Кажется мне, слышал яГолос её в твоём рокоте, шёпот почти.Я должен ждать, ждать неподвижно,И лишь изредка поднимать головуВверх, выше, выше,Чтобы она узнала меня.Выше, любовь моя!Я здесь, здесь.Эта выдержанная так долго нота —Это мой зов, крик души моейО тебе.Покинутая, гибнешьВдали от любимого.Но это не я зову тебя,Это ветер свистит, это дождь летит в глаза,Это призраки листьев, гниющих на берегу,Ждут тебя, и тянут, тянут…Это тьма, О, как я боленИ не вижу, что напрасен мой стон.Луна роняет бледные блики в море,И оставляет отражение в нём,Подобное дрожи моего горла,Всё бессмысленно и пусто, пусто.Прошлое — воспоминание о счастье,Когда подруга моя рядом была:Любила! Любила! Любила! Любила!Любила, но теперь её нет со мной, её нет.»Окрестности тонут во тьме,Всё продолжается неизменно, так же, как прежде,Звёзды, ветер, эхо далекого ответаТо гаснет, то вновь взрывается голос птицы,Неумолкающий стон, въевшийся в серый берегТонет, как жёлтое подобие луны, падает вниз,Лицом моря почти касаясь, мальчик, в экстазе, обнажённый как волны,С болью выносит любовь из безумного сердца —Свободную, дикую, смысл, резонирующий в ушах, в душе,На щеках странные слёзы звучат прощально.Это тень матери-моря как будто отвечает,Но скорее, спрашивает или напоминает о таинственном своему певцу.Демон или птица? (подумала душа мальчика).Далёкому супругу ты поешь или мне?Я был ребёнком и спал, но теперь услышал,И понял, кто я — я пробуждён.И сразу тысячи новых певцов, тысячи песен чище, стремительней, печальней твоей,Тысячи стонов ожили во мне, чтобы не умирать больше.Одинокий голос, как моё отражение —Внимая, никогда не перестану тебя прерывать,Никогда не отступлю, никогда не подражая,Никогда нежный стон невоплощенной любви не оставит меня,Никогда не буду спокойным ребёнком в ночном безмолвии, тамНа берегу гонец сладкого ада явился из волн, и я узнал его.Скажи, что со мной?Если у меня есть много, дай больше, ещё в тысячу раз больше.Неужели это слово? (я покорю слово),Последнее, возвышенное, выпущенное вверх стрелою.Что это?.. Внимаю…Волны, я опускаюсь в вас,Берега, за что так невнятно?Вы ли это шепчете откровенно, чисто, только прежде я не узнавал.Вы шепчете одно слово: «смерть», «смерть», «смерть», «смерть».И это не голос птицы, и не мой, но созданный для меня,Бормочет обезумевшей трелью: «смерть», «смерть», «смерть»,За что так невнятно?..О, мой демон, брат мой, ты пел мне,Пел мелодично, искренне, безнадёжно,И теперь я знаю, что тебе ответить.Я услышал слова истины, их не произнести дважды,В бормотании моря на берегуСмысл волн и твоей светлой грусти, мой одинокий брат, за что так невнятно,Как будто из колыбели, раскачивающейся бесконечно, море смеялось».

Голос то шептал, то восклицал страстно, вздрагивал безнадёжно. То яростно звенел, летя к звёздам, то бессильным дымом стлался над травой. Шторм разорвал сонный вечерний покой и утих. Ответа не было. Хин его и не ждал. Облака совсем угасли, озеро слилось с потемневшими берегами. Правитель расстелил шкуру мехом внутрь и закутался в неё. Ветер с бездомной тоской тоненько посвистывал в стеблях.