Пасхальные рассказы (сборник) - Коллектив авторов

«Борис стрелял… Арестован вместе с товарищами. Завтра военный суд. Грозит смертная казнь».

Наташа перечитывает телеграмму. Быстрый ужас, странно похожий на стыд, мгновенно сжимает ее сердце. Она слышит тяжелое стучание крови в своих висках. Точно давит что-то со всех сторон, и тяжело дышать, и словно железные воздвиглись отовсюду вокруг нее стены, и все сдвигаются – торопливые, бледные, карандашом брошенные на серую бумагу строчки.

Вот медленно, одна за другою, втесняются в Наташино тусклое сознание мысли, тяжелые, злые, беспощадные.

Тупо думает Наташа о том, как сказать об этом маме. Замечает, что дрожат руки. Вспоминает номер телефона Ларевых, где теперь должна быть мама.

Вдруг снова ужас, как лихорадочный озноб, потрясает ее всю с ног до головы. В голове яркая сумятица мыслей.

Нет, это ошибка! Этого не может быть! Безумная, жестокая ошибка! Чья-то бессмысленная, грубая шутка.

Борис, наш милый мальчик, с такими правдивыми глазами – его повесят! Он захрипит, задыхаясь, качаясь в петле, тугою острою болью сожмется детская нежная шея, побагровеет смуглое лицо, и, весь в пене, изо рта выползет распухший язык, и широко раскрытые глаза отразят ужас жестокого умирания.

Нет, нет, этого не может быть! Это ошибка! Но кто же так злобно ошибается?

И где же Борис?

Холодное сознание говорит, что это так, что нет никакой ошибки. Слова ясны, адрес верен – да, да! Ведь этого и надо было ждать. Вот, это же и есть то расточение жизни, о котором он мечтал, о котором мечтали они оба.

– Люблю все безмерное. Расточать жизнь – только так достигнем высокой нашей цели.

Ноги дрожат. Все тело точно опустелое. Наташа садится на диван.

Господи, что же это? Как же сказать об этом ужасе маме?

Или скрыть? Самой сделать, что можно? Да нет, что она может сделать одна!

Надо сказать. Скорее, скорее. Нельзя медлить ни минуты. Может быть, еще можно спасти Бориса, ехать, просить.

Что же она сидит! Надо действовать, скорее.

Наташа бросилась к телефону. Как долго не отвечает станция! Наконец соединили. Слышна музыка, шум голосов.

Веселый знакомый голос спрашивает:

– Кто у телефона?

– Это я, Наташа Озорева.

– А, здравствуй, Наташа, – болтает звонко Маруся Ларева. – Как жаль, что ты не пришла. У нас превесело.

– Здравствуй, милая Маруся. Мама у вас?

– Да, да, у нас. Позвать ее?

– Нет, нет, ради бога. Скажите ей кто-нибудь осторожнее…

– Что-нибудь случилось?

– Маруся, у нас страшное несчастие. Нашего Бориса арестовали.

– Боже мой. Да за что же?

– Не знаю. Военный суд. Я в отчаянии. Такой ужас! Ради бога, не испугайте сразу маму. Пусть она едет домой, скорее, пожалуйста.

– Ах, боже мой, какое горе!

– Маруся, милая, ради бога, скорее.

– Сейчас я скажу своей маме. Подожди, Наташа, не отходи от телефона.

Стоит Наташа с телефонною трубкою, прижатою к уху, ждет. Слышит шум шагов. Кто-то запел.

Опять тот же голос, взволнованный очень:

– Наташа, ты слушаешь? Твоя мама сама хочет с тобою говорить.

Наташа дрожит от страха. Мама, боже мой! Переспрашивает:

– Что? Сама хочет говорить?

– Да, да. Я передаю трубку твоей маме.

Слышен голос Софьи Александровны, весь разорванный страшным беспокойством:

– Наташа, это ты? Ради бога, что случилось?

Наташа отвечает:

– Да, мама, это я. Пришла телеграмма. Мама, ты не бойся, это, должно быть, какое-то недоразумение.

Слышен упавший голос:

– Прочти мне сейчас телеграмму.

– Сейчас принесу, – говорит Наташа.

Принесла телеграмму, прочла.

– Что? Военный суд?

– Да, военный.

– Завтра?

– Да, да, завтра.

– Казнят его?

– Мама, ради бога, не волнуйся. Может быть, можно что сделать.

– Мы туда едем. Наташа, собирайся. Сейчас мы с мамою вернемся домой и выедем с первым поездом.

Отбой.

Наташа одна. Мечется по пустой квартире. Собирает что-то, роняя вещи в чуткой тишине. Возится с чемоданами, с подушками.

Да, надо посмотреть, когда поезд. Половина первого. Ну, еще успеем на ночной.

Звонок, испугавший еще больше того, первого. Это приехали мама и бабушка, обезумевшие от бледного ужаса.

Бессонная, томительная ночь в вагоне. Стук колес, скрежещущий, мерный. Остановки. Так все медленно! Такая тоска! О, скорее, скорее!

Или желать лучше, чтобы застыло время? Чтобы окоченели его распростертые над миром мохнатые крылья? Чтобы немигающим навеки остановился его совиный взор на том мгновении, когда еще не сказано страшного слова?

Приехали наконец, днем. На вокзале, унылом и грязном, их встретил Наташин двоюродный брат, молодой присяжный поверенный.

По его бледному, растерянному лицу поняли, догадались, что все кончено.

Говорит много, но бессвязно. Утешает надеждами, в которые сам не верит.

Суд уже был, рано утром. Борис и оба его товарища – все такая же зеленая молодежь – приговорены к смертной казни через повешение. Кассационная жалоба не будет допущена. Вся надежда на местного генерала. Он, в сущности, не злой человек. Может быть, удастся вымолить у него облегчение участи – каторгу без срока.

Бедные матери, о чем они молят!

Поехали к генералу Софья Александровна и Наташа. Долго ждали в пустынном, тихом зале, где блестел лощеный паркет, висели портреты в золотых рамах и гулки были осторожные шаги мужчин в мундирах, выходивших время от времени из огромной белой двери.

Наконец приняли. Генерал любезно выслушал и решительно отказал. Встал, звякая шпорами, вытянулся во весь рост – стройный, высокий, с грудью, увешанною орденами, с седыми волосами, красным лицом, черными бровями и широким носом.

Напрасны унизительные мольбы.

Мама, бледная, гордая мама стояла на коленях перед генералом, целовала, плача горько, его руки, в ногах валялась – напрасно. Холодный ответ:

– Простите, сударыня, не нахожу возможным. Понимаю вашу скорбь, вполне сочувствую вашему горю, но что же я могу? Кто же в этом виноват? На мне лежит тяжелая ответственность перед Престолом и отечеством. Долг службы – ничего не могу. Пеняйте сами на себя – вырастили.

Что же слезы бедной матери! Бейся на холодном паркете головою о черный блеск его сапог или уйди гордо и молча – все равно, он ничего не может. Твои слезы и мольбы его не тронут, твои проклятия его не оскорбят. Он – добрый человек, он – любящий отец семейства, но его прямая солдатская душа не трепещет перед словом «смерть». На войне он дерзко бросал свою жизнь навстречу смертным опасностям – что же ему смерть крамольника?

– Но ведь он совсем мальчик!

– Нет, сударыня, это не детская шалость. Простите.

Уходит. Мерно звякают шпоры. Паркет смутно отражает высокую, стройную фигуру.

– Генерал, сжальтесь!

Холодная белая дверь захлопнулась. Тихий, любезный говор молодого офицера. Поднимает, помогает уйти.

Дали свидание. Несколько минут промчались в сумятице вопросов, ответов, объятий, слез.

Борис почти ничего не говорил.

– Ты, мама, не плачь. Я не боюсь. Ну, они иначе не могут. Кормят здесь недурно. Кланяйтесь родным. А ты, Наташа, береги маму. С нашей семьи довольно. Ну, прощайте.

Какой-то был равнодушный и далекий. Казалось, что думал о чем-то ином, о чем не говорят никому. И звучали его слова как внешние, так, для разговора.

Ночью перед рассветом Бориса повесили. Казнили его в тюремной ограде. Неведомо где зарыли.

Мать молила на другой день:

– Покажите мне хоть могилу!

– Какая ж могила! В гроб положили, в землю зарыли, насыпь с землею сровняли – известно, как казненных хоронят.

– Хоть скажите, как умер.

– Что ж, молодцом. Спокойно, серьезно. А вот от священника отказался. И креста не целовал.

Так и вернулись домой. Туман тоски навис над ними. А под ним безумная зажглась надежда – нет, Боря не умер, Боря вернется.

Мысль о том, что Бориса повесили, не могла войти в круг будничных, привычных мыслей. Только в зенитный солнечный час да еще в лунную полночь она острым кинжалом врезывалась вдруг в разбуженное сознание. И опять пронзала душу острою, нестерпимою болью, и опять по заре с тупым туманом тусклой тоски уходила прочь. И опять возникала безумная уверенность.

Нет, Боря вернется. Вот звякнет звонок, откроют дверь.

– А, Боря! Где ты пропадал?

Как мы его расцелуем! Новостей сколько!

– Где пропадал, там нету. Пропадал и нашелся, как блудный сын.

Сколько радости будет!

А старенькая нянька плачет неутешно. Причитает:

– Борюшка, Борюшка, ненаглядненький мой! Я ему говорю: я, Борюшка, в богадельню пойду. А он мне: не хочу, говорит, нянечка, не пущу тебя в богадельню, я тебя, говорит, возьму к себе, старенькая, дай мне только вырасти, живи, говорит, у меня. Борюшка, да что же это!

Утром пошла старая няня в переднюю. Видит – чье это серое пальто на вешалке? Борино, гимназическое. Разве он сегодня не пошел в гимназию?