Отец - Георгий Соловьев

…Проснулся он рано.

Подошел к окну и чуть раздвинул шторы. Утро наступало опять хорошее. Улица, гавань, корабли — все еще отдыхало перед новым праздничным днем. И оттого, что он сам уже был бодр, готов к дневной деятельности, Дмитрию Александровичу стало хорошо. Отвернувшись от окна, он заметил, что и жена проснулась.

— Спи, спи, — прошептал он. — Мне, знаешь ли, к подъему флага на корабль надо. Старпом у меня исключительный офицер, верная опора, так хочу его на сутки домой отпустить.

— В праздник уже не придешь? — спросила Зинаида Федоровна тоже шепотом.

— Не обещаю.

Зинаида Федоровна помолчала и сказала:

— Как меня беспокоит, что из Владивостока телеграммы нет…

— Получишь сегодня же. Ручаюсь. И не думай плохого. Небось, от этого и ночь не опала? Ишь, лицо какое усталое.

— Плохо, но опала. — Зинаида Федоровна закрыла глаза. — Выйдешь, задерни штору.

Дмитрий Александрович пошел в кухню, включил чайник и занялся приготовлением к бритью, мурлыча «Сормовскую лирическую».

«Ишь ты! Дома заскучал, заспешил на корабль, — думал он о себе с веселым озорством. — Да-с, капитан первого ранга Дмитрий Александрович Поройков уже совсем не тот человек, каким был лейтенант Димочка Поройков. Тот, бывало, так и норовил улизнуть на берег. И боже сохрани, чтобы хоть на минуту раньше срока возвращался к службе… Ведь можешь же ты, капитан первого ранга Поройков, прибыть на крейсер хотя бы к обеду или на часок, другой попозже?.. Можешь, а не хочешь… Забота? Ответственность? Пожалуй, да! А главное — вошел ты в зрелые годы».

Дмитрий Александрович побрился, попил чаю и вернулся в спальню. Он тихонько подошел к спящей Лидочке и прикоснулся губами к ее щечке. Затем наклонился над Зинаидой Федоровной. Она тихо и ровно дышала, тоже спала.

«Да-с, вот и жена… И она уже не восторженная милая Зиночка. И надо приучаться к стариковским нежностям», — все так же озорно подумал Дмитрий Александрович, осторожно целуя жену в волосы.

Взяв свою одежду и выходя на свет в столовую, он вдруг заметил, что жена украдкой смотрит на него из-под закинутой за голову полной руки. Сразу вспомнилось вчерашнее рукоделие Зинаиды Федоровны, ее поблекшее лицо. «С чего притворилась, что спит? Не вернулась ли к ней старая, та самая, послевоенная хворь?» Дмитрий Александрович снова заглянул в спальню. Зинаида Федоровна спала.

«Померещилось в полутьме», — решил он и начал одеваться.

На борт крейсера Дмитрий Александрович ступил за четверть часа до побудки. Дежурный офицер доложил, что никаких происшествий за время отсутствия командира не было и вчерашнее увольнение на берег прошло без нарушений дисциплины. Дмитрий Александрович пожал руку дежурному офицеру и пошел в свою каюту.

Командирская каюта сияла чистотой и радовала порядком.

Дмитрий Александрович снял фуражку и сел к письменному столу.

Этот железный письменный стол, окрашенный под ореховое дерево, был просторен: на его зеркальном стекле, покрывавшем красное сукно крышки, умещалась любая морская карта.

Чернильный прибор венчал стол. Бронзовые чернильницы были точной копией шаровых мин; два хромированных адмиралтейских якоря с цепями в серьгах образовали подставку для ручек и карандашей; коробочками для перьев служили кнехты, пресс-папье было сделано в виде шпиля для выхаживания якоря, а две башенки маяков заменяли настольные лампы.

Этот прибор соорудили матросы-умельцы и преподнесли предшественнику Дмитрия Александровича, но бывший командир крейсера оставил прибор как переходящий подарок новому хозяину каюты с пожеланием успешной службы и боевой дружбы с экипажем.

— «Под городом Горьким, где ясные зорьки…» — потихоньку запел Дмитрий Александрович, упершись ногами в палубу и поворачиваясь то вправо, то влево в удобном вертящемся кресле. «А верно, черт возьми, в море — дома, — подумал он, чувствуя себя совершенно безмятежно. — И вообще хорошо, когда у тебя все устроено правильно, хорошо к зрелым годам добиться этакого собственного жизнеустройства. — Подумав так, он тут же шутливо пожурил себя: — Благодушествуешь? — И опять посмеялся над собой: — И до чего же ты, товарищ Поройков, стал правильный человек! Вот уже и самоанализируемся: хорошо тебе, покойно, а ты уж заставляешь себя не верить своему душевному равновесию, хочешь покопаться в себе. Так сказать, про диалектику души и жизни сам себе напоминаешь. А для чего? Чтобы разбудоражить себя? Да нет же! Чтобы еще спокойней и уверенней идти своей дорогой. И чего разбираться, если в службе собаку съел? Через два ли, через пять ли лет — выйдешь ты, капитан первого ранга Поройков, в адмиралы, это ясно. Не выйдешь — и так до пенсии дослужишь, это тоже ясно. Ну, будут неприятности, будут радости какие-то, а служба-то все-таки идет, идет… А вот опять неладно думаешь! Честолюбие твое где? Этакое благодушие к равнодушию в службе близко. — Тут Дмитрию Александровичу припомнилось где-то вычитанное, что равнодушие к жизни и работе — одно из самых тяжелых заболеваний человека. — Ну нет! Черта лысого! До такой дворянской болезни мне и не дожить. Отдать жизнь флоту, чтобы строить, укреплять его, а потом передать тем новым и молодым, что придут тебя сменять с вахты, передать так, как отец передал свой завод, — это разве не дело чести? А освоение все новой и новой техники, совершенствование военной науки?.. Служба необъятна, трудна, она многих сил требует. И мы еще послужим».

В этом месте размышления Дмитрия Александровича прервал сигнал побудки и появление рассыльного с «утренним рапортом» от вахтенного офицера. Следом же старпом Платонов принес суточную ведомость крейсера.

— Так… Стало быть, все нормально. Ну, а еще что у нас?

Платонов коротко доложил о разном и незначительном. (Нужно же было ему о чем-нибудь докладывать по утрам командиру корабля.)

— Знаете ли, Петр Сергеевич, я думаю, у нас на корабле есть все условия для больших успехов. Впереди летняя кампания, напряженный план боевой подготовки, призовые стрельбы…

— Как же, понимаю, — с готовностью, но бесстрастно согласился Платонов. — Действительно, сможем.

— Я сегодня покумекаю над нашими планами. А вы… Вы на берег. Отдыхать. Съезжайте хоть сейчас и до завтрашнего утра.

— Если позволите… Разрешите идти?

— Да, да. Пожалуйста.

Платонов пошел к двери. Как-то странны были опущенные его плечи, несмотря на погоны, вообще придающие военным людям плечистость. Дмитрий Александрович вспомнил Платонова на параде, и рвение старпома в строевой церемонии показалось ему пределом сил пожилого человека.

Командирская каюта располагалась в наименее доступном для обильных и самых разных корабельных шумов месте. В дни же праздников в командирской каюте бывало особенно покойно. Весь корабль притихал: утренней физзарядки не бывало, с верхней палубы не доносился топот сотен матросских ног; уборки проводились малые и сухие, только самые необходимые и маломощные механизмы работали на корабле.

После подъема флага Дмитрий Александрович засел в своей каюте с неугасшим желанием деятельности. Службой правил оставшийся за старпома офицер, никаких дел, требовавших вмешательства командира, не предвиделось. Зоркие глаза вахтенных сигнальщиков и наблюдателей следили за морем, воздухом, а радисты чутко слушали эфир. В репродукторе временами прерывалась музыка широковещательных станций и слышались команды и объявления — это давало ощущение корабельной жизни.

В кают-компании старшин собрался на спевку хор; на баке соревновались гимнасты и штангисты; боцман спустил на воду шлюпку и готовил команду гребцов к соревнованиям; другие матросы занимались какими-то своими делами, готовились к увольнению на берег; в офицерском салоне начался предпоследний тур шахматного турнира. Ощущение налаженной службы экипажа помогало Дмитрию Александровичу сосредоточиться.

План боевой подготовки был хорошо знаком командиру крейсера: он сам его утверждал, а некоторые задачи этого плана, как недавние стрельбы, были уже выполнены, и неплохо. И все же командиру надо было постоянно вникать в него.

Платонов составил план предельно лаконично, даже сухо. Эта лаконичность и позволяла командиру всякий раз зримо представлять во всей полноте деятельность экипажа крейсера, и минувшую, и предстоящую.

Любая учебная задача плана заставляла командира думать обо всем корабле — этой бронированной громадине, чуть не цепляющейся клотиками своих мачт за облака и сидящей в воде так глубоко, что лишь водолаз в скафандре мог поднырнуть под ее киль. Каждый снаряд посылался в цель усилиями множества людей не только на боевых постах у пушек, а и в котельных отделениях, у турбин, у электрогенераторов, у экранов радиолокаторов, в артиллерийских погребах. Каждое действие каждого матроса, старшины, офицера требовало знаний и тренировки. И всей суммой знаний огромного коллектива должен был обладать командир крейсера. Если кто-либо сработает плохо, то опытный, знающий командир на своем главном командном пункте обязательно это почувствует, в каких бы дебрях стальной громадины ни находился боевой пост плохо обученного, а то и нерадивого матроса или офицера.