Дездемона умрёт в понедельник - Светлана Гончаренко

— Я слышала, — припомнила Анна. — Задушили актрису. Только фамилия другая. Не Карнаухова.

— Так артистки фамилии никогда не меняют! Завсегда на девичьей. Они замуж по пятнадцать раз выходят, не угонишься документы выправлять, — пояснила савостинская специалистка по артистам. — Ты, Анна, меня удивляешь, это же все знают. А про задушенную я читала. Страх! Вот вы в театре работаете, скажите: правду пишут, что она с лица была вылитая Мерилин Монро?

Самоваров, чтоб не отклоняться от темы, важно кивнул, хотя Таня с лица не больше напоминала Мерилин Монро, чем он сам. Он снова обратился к Анне:

— Вы представить себе не можете, как важно, что Геннадий Петрович, муж убитой, тут у вас ночевал! Его ведь подозревают в убийстве.

— Да вы что! — снова в один голос удивились подруги.

— Именно! А он, выходит, просто не мог этого сделать. Это называется алиби. Вы ведь можете спасти от тюрьмы человека. Замечательного притом артиста. Вы ведь можете подтвердить, что той ночью он был на вокзале? У вас, наверное, и квитанция есть?

— А как же! Под копирку делается. Там даже время стоит, когда он оформился. Кажется, двадцать два сорок. Это чтобы плату за сутки брать — на другой день в двадцать два сорок либо выметайся, либо плати. Все как положено.

— И Карнаухов всю ночь так и проспал? — не унимался Самоваров. — Он ведь выйти мог, а потом вернуться.

— В том-то и дело, что не мог! Я ж говорю: не заснул он, а захрапел. В голос. Я прямо спать не могла, так храпел. Ночью у нас поездов нет, на вокзале тихо — так его даже в камере хранения, в подвале, приемщик слышал. Приходил, интересовался, что за рев такой — может, что неисправно, вентилятор там или труба какая. Двое других постояльцев тоже выходили, мне жаловались, что заснуть невозможно. Один посоветовал его пошевелить, тогда, мол, перестанет. Пошевелили, а он все равно храпит, только на другой мотив. На каждом боку мотив свой, а громкость одна. Как отбойный молоток! Мы и трясли его, и в ухо дули, а он никак храпеть не переставал и даже не просыпался. Я уж и пожалела, грешным делом, что пустила его…

— А те двое, другие, они где сейчас? — Самоваров мысленно потирал руки: еще свидетели!

— Ну, те разъехались давно, одни корешки от квитанций остались. А приемщик в камере хранения на месте. Только он через двое суток на третьи работает, а так — здесь. В городе, в смысле… Ну, и я сама…

Самоваров стал шарить по карманам.

— Я вам сейчас дам телефон следователя прокуратуры, дело это Мошкин ведет, Александр Сергеевич, и вы…

— Ой, да нет, что вы! — испугалась Анна. — Не буду я звонить! Что скажу? Как скажу? А он скажет: «А что раньше молчала?» Нет-нет-нет!

— Как же не пойдете? Дело-то серьезное. Ваши показания — я ведь говорил! — от тюрьмы человека могут спасти, — строго сказал Самоваров. — Между прочим, сокрытие фактов от следствия — это и вовсе статья. Так что придется вам все, что мне сейчас рассказали, повторить в прокуратуре…

Самоваров поглядел на враз окаменевшие, серые лица таких веселых недавно подружек и пожалел бедняг.

— Хорошо. Сделаем так: я следователю Мошкину сам вновь открывшиеся факты изложу, а он вызовет вас повесткой или сам к вам сюда придет и побеседует. Да не пугайтесь вы так! Надо помочь артисту. Вам же Ромео в восемьдесят первом году понравился!

Следователя Мошкина не было на месте, не было вообще в Ушуйске: он отправился на два дня в Савостино, к тестю, колоть кабанчика. «Черт знает что! Все уехали в Савостино!» — бормотал про себя Самоваров, тащась к театру по размякшему тротуару. Он сделался глух для капели и весны. Теперь-то он знал все. Теперь что-то надо было делать.

Настя стояла у окна и тихо постукивала пальцем по стеклу, отчего голуби, гревшиеся на карнизе, начинали пугаться, пятиться, оступаться и срываться вниз, в полет. Порхнув, они снова возвращались на нагретую жесть, недовольно топтались и поглядывали на Настю сумасшедшими оранжевыми глазами. Настя не видела ни голубей, ни слякотной площади за окном. Она решалась.

— Лена… — наконец она отважилась задать всезнающей Лене главный вопрос. — Вот если бы вы узнали, что из всех ваших здешних красавцев Таня любила только одного, а все прочие были просто мимолетными увлечениями, о каких не жалеешь потом… И перед этим единственным она виновата… Можете вы такое представить?

— Очень даже могу, — невозмутимо отвечала Лена.

— И кто же это может быть?

Лена, в отличие от всех других опрошенных, не задумалась даже на минуту:

— Да ты что, сама не понимаешь? Это же ясно, как божий день!

Настя замерла. Неужели существует простой и единственный ответ? Лена откусила нитку, которой она ловко сметывала фиолетовую марлю, и продолжила как ни в чем ни бывало:

— Это тебе кучерявый из прокуратуры наговорил, что был такой разлюбимый? А я ведь и сама догадывалась. Смотрю, бывало, как она с ума сходит, мечется, и думаю: есть у тебя, голубка, такое на душе, что долго ты не успокоишься!

— Да не томите же, Лена! — взмолилась Настя. — Кто же это? Если хотите знать, Таня в свою последнюю ночь с единственным своим по телефону говорила, в любви признавалась и… — Настя засомневалась, одобрит ли Самоваров такую ее самодеятельность: откровения Лео он сообщил только ей да Мошкину, а она теперь все Лене рассказывает — значит, всему свету. Ах, все равно теперь, все равно! Она почувствовала, что вот-вот для нее все в этой истории на свои места встанет. Будь что будет!

— Лена, миленькая, с кем же она тогда говорила? Как вы думаете?

— С кем же, как не с Глебкой, — спокойно отвечала Лена. — Чего удивляешься, что тут такого странного? Я же и раньше толковала: перед ним одним она по-настоящему виновата. Остальные хахали ее уже тертые калачи, у них все наладится. Да и ладится уже! А Глебка — вы же видели — вряд ли выкарабкается теперь. Ничего он в жизни не видал — и сразу в омут.

— Ну-у, разве это любовь! — не согласилась Настя. Она была явно разачарована. — Это жалость скорее. Таня его жалела…

— Хотя бы и жалость! На нем на первом она училась никого не жалеть. А если не жалеть его не вышло? Откуда ты знаешь, что там раньше у них было? Может, и представить нельзя, как хорошо? Первая любовь! Когда все наперекосяк, все плохо, как у нее в последнее время — как раз, знаешь ли, такое и вспоминается. Ведь она где ни искала, ничего не нашла, только попустила себя — то она с одним, то другого подавай. До непотребства. Она ведь — не знаю, слышала ты? — даже парнишку одного содержала. Нашей закройщицы из Дома быта сынок. Сидел он у ней дома и только на кровати обслуживал. Потом и его прогнала. Что же, эту ей любовь вспоминать? Или синяки Геннашины? Как бы не так. Чего удивляешься? Это же ясно, как божий день!

— Наконец-то ты пришел! Я уж боялась недотерпеть! — зашептала Настя, оглядываясь по сторонам, не слушает ли кто. Никто не слушал, кроме голубей за окном. — Я же говорила, чтоб ты не уходил! Лена мне все растолковала!

— Что ты говоришь? — подыграл Самоваров. Он положительно не мог налюбоваться Настей.

— Она мне сказала, кто у Тани был самый единственный!

— Это Таня сама ей сказала?

— Нет, что ты! — замахала Настя руками. — Но Лена, ты же знаешь ее, она мудрая женщина, она всех насквозь видит…

— И она догадалась, что это Глеб Карнаухов? — спросил Самоваров.

Настя как будто с разбега налетела на стену.

— А ты откуда знаешь? — спросила она испуганно.

Глава 19

«Какова премудрая Елена! Ей бы в розыске работать, с ее-то здравым смыслом и оперативным чутьем! Раскрыла тяжкое преступление! Только алиби Глеба куда девать?»

Самоваров предавался размышлениям, сидя в засаде. Он выслеживал Владимира Константиновича Мумозина. Мысль о возможном, хотя и маловероятном, повороте в судьбе венецианских стульев сидела-таки в голове, и Самоваров решил расставить таки все точки над i. Зловредный художественный руководитель скрывался от художника из Нетска очень искусно. Время между тем шло, Настя успела из марли смастерить сказочный дворец, Геннаша Карнаухов давно репетировал юного принца в коротеньких штанах из подбора и в белокурой накладочке на лысине. А про «Отелло» никто ни слова, как будто Шекспира никогда и на свете не было. Самоваров горячо желал выбить из Мумозина деньги хотя бы за свой бессмысленный приезд в Ушуйск и зря потерянное время. Он, конечно, сознавал, что получил здесь приз, на который и не рассчитывал — Настю. Ему вроде бы и не нужно было так много счастья сразу, но частями не давали. Однако при чем тут Мумозин? Где он, жулик? Ирина Прохоровна все так же восседала за столом и с утра до вечера тупо твердила, что Владимира Константиновича нет и не будет. Но Владимир Константинович был, существовал, даже мелькал, только оказывался проворнее бедного инвалида. В конце концов Самоваров организовал засаду на зеленом диване-кровати недалеко от мумозинского кабинета: величественные двери святилища психологизма просматривались отсюда отлично, зато наблюдатель был почти не виден в глубокой тени ампирной полукруглой ниши. В купеческие времена стояла в этой нише какая-нибудь Венера гипсовая, а то и мраморная, сейчас же сидел на диване Самоваров.