Дездемона умрёт в понедельник - Светлана Гончаренко

— Похоже, — весело согласился Мошкин. — А мне все Карнаухов покою не дает. До чего упрямый дядя! Я его пробовал прессовать — молчит.

— Это он забыть все хочет и жить начать заново. Очень сожалеет, что Таню свою с толку сбил.

— Так пусть расскажет мне все, а потом и новую жизнь начинает, с чистой совестью. Ведь знает что-то, потому и молчит, как пень! Чего, казалось бы, проще, скажи: мол, лежал той ночью в собственной постельке, видел третий сон — и гуляй! Так нет же, напустил таинственности. Я с него подписку о невыезде взял, а он в Николаев вдруг запросился. Странно.

— Он хочет сына лечить. Это и есть его новая жизнь.

— А, этого алкаша… Тоже лицо сомнительное. Зато алиби: соседка, Андреева, подтвердила, что после спектакля и «Кучума» он прибыл домой. Там хрущоба, слышимость великолепная, ни один чих соседа не пропустишь. Так вот, с пол-одиннадцатого алкаш Глеб Карнаухов был у Андреевых как на ладони. Отлично прослушивалось — или подслушивалось? — как он смотрел телевизор, как в ванной плескался, на кухне холодильник открывал и закрывал — дверцей хлопал (хотя зачем? в «Кучуме» не дали закусить?). Потом опять засел за телевизор и окончательно угомонился около двух. Такое алиби, что железнее не бывает.

— А если это не он холодильник открывал? И телевизор не он смотрел? Перегородки тонкие, но все-таки не прозрачные.

— Он, он! Соседи слышали, как он пел под душем. Причем он всегда, оказывается, поет под душем. И тот вечер не был исключением. Пел Карнаухов. Своим нетрезвым дурным голосом.

— Голос можно на магнитофон записать.

Мошкин расхохотался:

— Да бросьте вы! Так только в кино бывает. Чтоб в Ушуйске алкаш записал свое пенье под душем? Только в кино! И даже там выглядит глупо и неправдоподобно. Это ж нечеловеческая хитрость. Только авторы детективов додумываются до такой чуши — но что не сделаешь за деньги!

— А что, и красавец-супруг Андреев соседа в ванной подслушивал? — поинтересовался Самоваров.

— Да нет, конечно. Вы ведь эту парочку знаете? Супруг, может, и подслушивал бы, если б за стеной баба мылась. Но не мылась там баба, и он преспокойно заснул в кресле, наблюдая матч английской премьер-лиги. Зато жена! Язва первостатейная, все видит и слышит. Такого мне про всех здешних наговорила, что мороз по коже. И знаете, какую версию выдвигает? Что этот, с бородой, художественный руководитель, тоже домогался Пермяковой, но получил по лбу. Ревновал ее бешено. Андреева уверена, что он мог и придушить в порыве страсти.

Тут уж Самоварову пришлось рассмеяться.

— Ерунда какая! А ведь актриса Андреева совсем не похожа на дуру…

Он прикусил язык — вспомнил про Мариночкины поползновения на барже, про мимолетный триумф и быстрое падение. Вот, оказывается, до чего мстительная особа Мариночка! Получи теперь, Мумозин! Самоваров продолжил:

— Ерунда, ерунда! Владимир Константинович только себя любит бешено.

— Пожалуй, — согласился Мошкин. — Кстати, он гневается, что вы по утрам к нему на поклон в кабинет не заглядываете вместе со всякой шушерой. Возмущался, кричал!

— Пусть хоть треснет.

Лживый Мумозин зачем-то разыграл перед Мошкиным возмущение, тогда как на самом деле малодушно прятался от Самоварова и не желал заводить речь о стульях и деньгах.

— Ну-с, и ладушки, — завершая разговор, сказал Мошкин. — Да, кстати, вы вообще-то надолго к нам?

— А что, надоел уже? — усмехнулся Самоваров. — Не переживайте, скоро уеду. Сегодня как раз на вокзал собрался за билетами.

— Закончили, да?

— Жена, — произносить это слово было все-таки непривычно, — почти все сделала, а стулья мои… видимо, не судьба.

Самоваров поднялся в декорационный цех и осведомился, не искал ли его Мумозин. Конечно же, не искал! Владимир Константинович и не стал бы карабкаться под крышу. Он никогда не посещал цеха — то ли это марало его величие, то ли не хотелось представать перед подвластными ему кадрами при непроверенном освещении и в непредвиденных, невыигрышных мизансценах. Он был незначительного роста, но ловко это скрывал. Самоваров махнул на Мумозина рукой. Он смотрел на Настю.

Настя расположилась со своими красками под брюхом потолка, заметно взмокшего в последние дни. Помимо извечного таза, пришлось установить в цехе дополнительно еще два ведра. Мерное, но разновременное падение трех капель рождало терпкие созвучия, способные привести в экстаз или довести до белого каления утонченную натуру. Такой натурой Самоваров не был. Таз и два ведра говорили ему одно — это весна крепнет, это снега тронулись, потяжелели, это солнце печет — весна, весна! Такая могучая и дружная весна, что потекло уже и в буфете (пришлось списать много вкусного и недешевого), и в пошивочной, и даже в зрительном зале, где тоже поставили тазы и корыта. Опасные мокрые места там огородили веревочками. Доходы от тридцати с лишним полновесных билетов — псу под хвост! Во время спектаклей звучное бульканье воды напоминало о вечном, бушующем за стенами театра, о непонятном и несбывшемся, и вносило в реалистически-психологическое действо авангардную ноту.

Настей Самоваров не зря залюбовался: в несколько дней она с помощью Лены умудрилась из марли, лоскутов и обрезков соорудить нечто столь же сказочное, сколь и недорогое. Шехтман был в восторге. Настораживало то, что Настя рьяно принялась собирать сведения о Тане Пермяковой. Очень уже обязывала Самоварова такая усердная помощь. Основным источником Настиной информации была, конечно, Лена Кульковская. Настя находила ее на диво мудрой и проницательной. Под музыку таза и ведер они обе часами и так, и эдак обсуждали ужасную смерть многообещающей актрисы.

— Чего тут рядить, — говорила Лена своим ровным эпическим тоном. — Все ведь ясно, как божий день. Беспутная она была. А что значит беспутная? Значит — без пути. Сбилась. Чего бы ей не жить да роли свои не играть? Ведь носились с ней, как с писаной торбой. Кабы не мужики, играла бы до сих пор. Я так скажу: Геннаша ее погубил.

Самоваров, пропускавший дедуктивные беседы дам обычно мимо ушей, даже вздрогнул при последних словах. Геннашино массивное несчастное лицо, облитое красными и зелеными огнями, так и вынырнуло из вчерашнего. Неужто это общее мнение, что Геннаша погубил?

— Как погубил? — спросила и Настя.

— А не погубил разве? С пути сбил. Сошлась — живи, а не виляй — не так разве?

Самоваров не уловил логики этой фразы. Лена очень удивилась, что он ничего не понял:

— Как же? А свадьба! Свадьба-то тогда с Глебкой расстроилась. Да если б только свадьба! Она ведь тут же побежала и аборт сделала. От Глебки. Видите ли, любовь накатила! А будь и свадьба, и дитё… Что, по-людски она это сделала? И кто, как не Геннаша, ее подбил? Любовь! Только, пень лысый, сначала жить не начнешь. А она? Замстило, и пустилась во все тяжкие. Грех один.

— А, Лена, так вы в Бога верите? — догадался Самоваров. Лена задумалась.

— Не знаю я. В церковь не хожу. Яйца крашу, но кто сейчас не красит?.. Не знаю. Что, обязательно креститься, чтоб такое понять? Дитё при чем? С Геннашей валандаться захотелось безо всяких препятствий… И где она теперь?.. Мне вон как пришлось плохо — Настя уже знает — в десятом еще классе сошлась со своим. И дитё сразу! Отец и брат на него насели — женись! Поженились. Намучалась я. Сейчас он с такой же пропащей, как сам, живет. Ну, и пусть пьют. А у меня дитё.

Дитё это Самоваров видел — оно, очень румяное и плечистое, рубило во дворе дрова. Как раз тогда рубило, когда Самоваров выскочил из полудомика после предложения Вовки прогнать Настю коленом под зад. Сто лет назад это было!

— Что, трудно разве было мне вильнуть, куда не надо? — поучительно вещала Лена. — Но вот все по-людски, все ладно, и дитё у меня, и Вовка хороший какой попался. А шалайся я — тоже, поди, давно бы спилась. Либо топором кто по башке… Либо удавил. Вон как бывает!

Лена так все округлила, что Самоваров не нашелся, что возразить.

— Но кто же тогда убил ее, Лена? — в сотый раз спросила Настя. Самоваров с изумлением увидел в ее руках желтую тетрадочку с таблицей умножения. Труд Юрия Уксусова! Досье! Настя открыла тетрадочку и наморщила лоб:

— Вот, например, Карнаухова Альбина. Таня сломала ей всю жизнь, лишила и мужа, и сына. А ведь какая женщина! Леди Макбет Ушуйского театра!

— Зачем Альбине? — не согласилась Лена. — Она, конечно, боевая, и рука у нее тяжелая, но она в последнее время радовалась, что Таня в Москву собралась. Это же с глаз долой! И тогда куда Геннаше деваться? Да так ведь и вышло. Вы знаете, где Геннаша наш сегодня ночевал?

Лена ничуть не сомневалась, что это должен знать каждый. Особенно если сложилось все как надо, по-людски. А оно было именно так!

— У Альбины, — с торжеством в голосе объявила Лена. Она была уверена в точности своих сведений, будто при этой ночевке присутствовала лично. — У Альбины ночевал! Явился наконец-то! А куда ему еще идти? Он ведь до последнего все рассчитывал, что Таня к нему вернется. Все бегал за ней и орал: «Ты мне жена! Ты со мной должна!» А чего она ему должна? Сам научил, что не должна никому и ничего. А Альбина все-таки с ним двадцать пять лет оттрубила. Даже морды у них одинаковые стали, и жил с ней хорошо. А с Таней неладно, хотя молодился, от полу отжимался для стройности, на лето штанишек себе накупил коротеньких, модных. А они, штанишки эти, все равно на нем сидят, как семейные. И морда, как у Альбины — точь-в-точь…