Свирель в лесу - Грация Деледда

Когда, насытившись, утки собрались в круг, будто хотели посовещаться, Пино воспользовался этим, чтобы сосчитать их. Одна, две, три; одна, две, три; он считал их группами, но ему никак не удавалось насчитать двенадцать. Тогда он решил разогнать утиный совет и заставить их двигаться.

Удар прута — и утки вытянулись в одну линию. Тут он заметил, что они отличаются друг от друга: у одной голова — серая, у другой — бурая, у третьей — желтая, а синие кончики крыльев у них, оказывается, разных оттенков. Это открытие очень его обрадовало, оно помогало установить, все ли они здесь.

И, позволяй им немного побарахтаться в мелкой лужице на песчаном берегу реки, он не без гордости по­вел их домой. Он угадал даже, который час, или, вернее, это угадал его желудок, и Марта, казалось, могла быть им довольна. Но она ничем уже не могла быть довольна в этом мире и встретила его со своей обычной холодностью, как будто, отправляя его пасти уток, оказывала, ему большую честь.

Обед тоже не оправдал надежд Пино. Он думал, что Билси теперь, когда им некому оставить свое добро, едят курятину и колбасу каждый день, а вместо этого он увидел па столе — похлебку из риса и фасоли, надоевшую ему и дома. Повезло еще, что сам хозяин, высокий и крепкий крестьянин, был в хорошем настроении. Он стал шутить с мальчиком, щекоча его время от времени прутиком, чтоб Пино громче смеялся. Несколько раз заставил его рассказать историю про деда, которому какие-то шутники привязали на спину бумажку с надписью: «Продается бочонок» (дед Пино был самым знаменитым пьяницей в округе), и каждый раз хохотал до упаду.

Пино смотрел на него с изумлением. И это тот самый отец, у которого всего десять дней назад господь взял единственного сына? Не знал он, маленький пастушок, что высокий крестьянин смеялся и шутил лишь для того, чтоб хоть как-нибудь развлечь свою жену.

Но настроение Билси переменилось, как только он опять взялся за работу. Он велел Пино идти за ним (вести уток второй раз на луг надо было немного позже) и заставил его полоть траву, которая обвивала помидоры, сгибавшиеся под тяжестью плодов. Трудная это была работа. Даже если корни травы легко выдергивались из сырой земли, то стебли ее упорно цеплялись за хрупкие ветки помидоров, и их невозможно было отделить. Когда вместе с сорняками Пино выдернул несколько тоненьких слабых веточек помидоров, крестьянин накричал на мальчика и обругал его «сукиным сыном». Он казался сейчас совсем другим, этот Билси. У него было разъяренное лицо смертельно оскорбленного человека, который не может отомстить за себя. Пино тоже почувствовал себя обиженным и оскорбленным. Разве так обращаются с людьми? Даже отец, когда бил его, не называл его «сукиным сыном». Правда, тогда оскорбление относилось бы и к самому отцу, но Пино не задумывался над этим. Ему было не до того: он порезал ногу осколком стекла, брызнула кровь, краснее, чем помидоры, и ужасно испугала его. К счастью, мать дала ему с собой платок и не велела его пачкать. Тяжело вздыхая, он вытащил платок из кармана и раз­вернул его. Тяжело вздыхая, перевязал ногу и навсегда запомнил, какое чувство горечи он испытал, когда Билси без всякой жалости велел ему продолжать работу. А ведь он видел, как сильно поранил ногу Пино.

Дни в августе становятся короче, но этот день показался Пино самым длинным днем его жизни.

К заходу солнца он уже знал наперечет всех уток, знал, как каждая из них ходит, как смотрит, как хлопает крыльями, и ненавидел их всех — от первой и до последней. Когда он был уверен, что никто не видит его, он мучил их, стегал прутом и швырял в них комья земли. Или брал хромую утку, кидал ее в воду и смеялся, глядя, как она бьется там, словно пловец, у которого судорогой сводит ноги. Он чувствовал, что стал за этот день гадким и злым. Ну и что же? А разве другие не были с ним злы, все, начиная с родителей? Он и не подумал, что в конце концов для него, пожалуй, лучше, что Билси обращаются с ним, как с жалким слугой. Он вообще не мог уже больше думать, отупев от одиночества и голода. После того супа ему ничего больше не дали, а здесь, между дамбой и рекой, где его заставляли сидеть из-за улиток, ничего, кроме улиток, и не было. Он питался одними надеждами. Вот скоро он вернется. Марта Билси, конечно, наварила поленты и даст ему большой горячий кусок... Он даже отказался от масла, потому что не надеялся его получить: так поступают те люди, которые часто наталкиваются на отказ.

Когда он вернулся, ему пришлось отказаться и от поленты. Марта Билси даже не разожгла огонь и, видимо, не собиралась это делать. Она сидела на пороге рядом с какой-то старушкой, которая пряла, и рассказывала ей, как заболел, как умер и как был похоронен ее Полино. По интонации, по размеренному ритму ее голоса было ясно, что она рассказывала эту историю уже в сотый раз. Она знала ее наизусть и тянула нараспев, как песню или молитву. До всего остального ей не было никакого дела. Поэтому, когда утки дружной флотилией проплыли через необъятный простор двора, а вслед за ними появился Пино и поглядел на нее своими огромными, как у голодного кота, глазами, она остановила на нем рассеянный взгляд и сказала:

— Ну, ступай, ступай.

И Пино ушел с пустой головой и пустым желудком. По рассеянности он захватил с собой прутик и, пока шел вдоль дамбы, все еще видел перед собой уток, которые норовили разбежаться. Он размахивал прутом, рассекая тишину розовых сумерек.

Но голод, как известно, обостряет ум, и в голов; Пино пришла мысль, которая приободрила его.

«Если я скажу, что со мной плохо обращались, мне и от мамы еще попадет, — подумал он. — Я уже слышу, как она кричит: «Сам виноват, ничего не умеешь делать!» Она всегда так говорит, я знаю. А если я, наоборот...»

И он припустился бежать. Вот он, славный запах его родного дома. Запах навоза, грязных ребятишек, скошенной травы, подгоревшего молока. Запах живых людей. Мама уже приготовила поленту, опрокинула ее на доску, и даже полная луна, которая заглядывает в распахнутое окно с зеленоватого неба, не так красива, как это золотистое дымящееся полушарие, лежащее па столе.

— А-а, Пинетто, как дела?

Он стоял перед мамой, как давеча стоял перед Мартой Билси, но сейчас при свете луны глаза его блестели, как у кота, поймавшего мышь.

— Хорошо, а то как же? Билси, наверно, возьмут меня к себе вместо сына, — сказал он с хорошо разыгранной небрежностью.

И ему достался самый первый ломоть поленты с кусочком масла, который таял наверху, как тает облачко в румяном утреннем небе.

Лекарство от любви

(Перевод В. Торпаковой)

С приездом нового врача в местечке распространился слух о том, что он сторонник необычайно смелых научных теорий. Некоторые из них он намеревался сразу же применить на практике, и прежде всего теорию любви американского доктора Бетмана.

Любовь, по теории Бетмана, — это болезнь, такая же, как и любая другая. В самом деле, в ней можно выделить несколько стадий: инкубационный период, период нарастания, период кризиса и спада. Если ее не вылечить вовремя, болезнь эта становится хронической, принимает тяжелые формы навязчивой идеи или мании и может привести к самым пагубным последствиям.

Известно, что на человеческом черепе можно различить множество шишек, которые несут в себе признаки различных наклонностей. В одной из этих шишек таится доминирующая идея, или тенденция. Это может быть честолюбие, фанатизм, преступность; у женщин это неизменно любовь, да и у мужчин часто тоже. И вот когда идея перерастает в душевную болезнь, то достаточно простого хирургического вмешательства, чтобы излечить ее.

Однажды вечером после ужина об этом шел разговор в доме местного священника. Подвыпившие гости сидели за столом, уставленным яствами, и от души веселились, дополняя эти новомодные теории собственными, порой непристойными комментариями. Время от времени некоторые из пирующих исчезали, ибо ощущали потребность прогуляться до ближайшего виноградника, чтобы вернуть ему часть выпитого вина.

Виноградник был в цвету. Еле уловимый аромат разливался в голубом ночном воздухе и, казалось, смешивался с лунным светом.

Настала минута, когда и сестре священника тоже захотелось удалиться от веселого общества в виноградник. Она вдоволь посмеялась в этот вечер, может быть, даже слишком много посмеялась, и теперь чувствовала легкую дурноту, словно пила наравне с братом и его компанией.

По правде сказать, она тоже не отказалась от своей доли ламбруско. Да и отчего не выпить после доброго ужина? Ну а если говорить о еде, то тут уж нечего скрывать: поужинали все весьма плотно.

Женщина испытывала то раздражение и ту мучительную тоску, которую, очевидно, испытывает волк, когда, сожрав ягненка, бегает с раздутым брюхом по лесу и ищет источник, чтобы утолить жажду.

Где же этот источник? Женщина ощущала в воз­духе прохладу, льющуюся откуда-то сверху (так в осенние вечера в увитой лозами беседке пахнет спелым виноградом), и это еще больше усиливало ее жажду. Она подошла к забору и посмотрела на поля, седые от лунного света, тихие и безжизненные, как геометрические чертежи; кое-где на них поблескивали каналы, ко вода в них не годилась для питья. Горизонт был пустынен, и над всем этим пейзажем, однообразным и печальным, с материнской лаской склонялось бледное лицо луны.