Игра на выживание - Максим Кораблев

– Нет. Тут дело какое – чтобы еще, значится, нам долить, надо как бы уплотниться, форму, что ли, поменять, тогда нас тутошняя земля и примет…

– Уплотняйся сам, старая шпала. А ты? – Она уперла руки в боки и посмотрела на Отставника так, что тот съежился. Под ее яростным взором вся его выправка истаяла, как дым. – Вечно вы, мужики, все через стаканы видите. Физики, блин, прости господи. Реакция опоры! – Она дико, оперно рассмеялась: – Говно бывает разное: жидкое, твердое и газообразное!

При последнем утверждении, произнесенном с интонациями инквизитора, пришпиливающего старого ведьмака к позорному столбу последним аргументом, Робинзон поперхнулся вяжущей на вкус сочной ягодой и закашлялся. Все вокруг, – а тут уже собрался маленький отряд – смотрели теперь на него, словно бы он откашливался перед важным выступлением. На вышке вновь коротко пролаял пулемет, как бы стараясь напомнить всем внизу о существовании войны. Чувствуя, что входит в тот же раж, что и предыдущие ораторы, Робинзон сунул корзинку юноше:

– На, Рыжик, поешь ягодок.

В нем заговорило давно забытое русское чувство – охваченность коллективным разговором-действом, суть коего туманна самим его участникам, и услыхав который, любой житель западной страны или эмигрант, потерявший связь с почвой, тут же бы сошел с ума, в тщетном позыве постичь постоянно ускользающий, зыбкий предмет дискуссии. Темная стихия, косматая и безликая, говорящая устами многих, но не имеющая конкретного носителя и даже имени, заворочалась в нем и выплеснулась наружу:

– А вот Древние Хозяева? Они как, по-вашему, – жидкие, твердые или, наоборот, газообразные? Снаружи стакана, внутри или сам стакан? Неандерталы – это от них, или мы под Древними ходим, а они – тутошние, среда, так сказать?

Раздалось слитное покашливание, чмоканье губ. Кто-то зачесался и вздохнул. Робинзон перевел дух.

– Я так понимаю, – солидно прочистив горло, сказал Отставник, – неандерталы – они того… Среда… С чем-то подобным мы не могли не столкнуться. Реакция опоры. Есть же в этом мире хозяин. А что до Древних Хозяев… Нет их, и все тут.

– Как так? – обалдел Робинзон. – А кто же нас сюда закинул, кто с нами до отправки говорил?

– А никто. Судьба. Природа. Не та – книжная, про которую Рыжик тут болтал, а природа вещей.

Рыжик рванулся было что-то сказать, но только промычал что-то нечленораздельное, пуская из набитого рта фруктовые цветные пузыри. Робинзон же захлопал глазами:

– Как это… Ты… вы – вы все же «Легенду» читали. Читали?

– Ну – читали, – отозвались чуть погодя два-три голоса в толпе, но без особого энтузиазма.

– Ну? – тупо спросил Робинзон, вытаскивая из кармана последнюю горсть патронов и катая их по ладони.

– А баранки гну. Брехня все.

– Да и Вовка – враль известный.

– И – спекулянт!

Робинзон переводил дикий взгляд с одного человека на другого, в немом изумлении разевая и закрывая рот.

– Мы под штабом ходим, если ты об этом, о власти, – подумав, добавил Отставник. – А не под какими-то там Древними из «Легенды» какого-то Владимира.

– Точно, – дополнил его бородатый охотник. – Да и штаб тот нам нынче не больно-то указ. У нас свое начальство есть. Сергей.

– А те… ну которые сюда заманивали, которые базу, в конце концов, сюда перенесли, они что? Тоже «судьба»? Тоже «природа вещей»? – Рыжик наконец прожевал свои ягоды. Но это он зря встрял. Тут же на него накинулись двое:

– Уж кому-кому, так не тебе, Рыжик, про судьбу говорить. Или не ты у Богдана в «охранке» первым был? Вот тебе и судьба. Судьбу люди делают, даже такие бестолковые, как ты, Рыжик. Да и зря вы ему ягоды даете, пожрет все. А потом – все, перитонит. Поди из «беспеки» за обжорство выперли, а, Рыжик?

– Это кого? Это меня? За обжорство!

Разъяренный паренек прислонил свой устрашающий самострел к камню и двинулся на обидчиков, но ему тут же кто-то повесился на плечи, а потом надавали подзатыльников. Робинзону показалось, что тут руку приложили воинственные женщины, незадолго до того пекшиеся о сытости этого самого Рыжика.

Он все никак не мог отделаться от ощущения, что разговаривает не с людьми, а с какими-то потусторонними тенями, у которых свой язык и свое понимание мира вокруг. Так он и стоял, пытаясь разобраться в хитросплетениях, в общем-то, родного языка.

«Что это за люди? Сказать, что им неинтересно, «что» да «почему», будет неверно. Но как они думают, какими словами! О чем? И к каким диким выводам приходят – уму непостижимо!» – лихорадочно думал он.

Робинзон долгое время находился в шоке от того, что его разоблачение не дало ровно никаких результатов.

С удивительным спокойствием отнеслись «бароны» к известию о том, что власть в колонии была создана еще на Земле и все роли оказались расписаны заранее. Совершенно равнодушно к этому факту отнеслись и простые люди.

Сенсационный, на его взгляд, рассказ штабистов, занесенный Володей на бумагу, стал неким анекдотом, о котором и говорить-то неприлично. Оказывается, можно вот так вот, запросто, вырвать с корнем из России несколько тысяч человек, зашвырнуть их на далекую планету и совершенно ничего им не сообщить о цели и смысле творимого. Все люди, которых он видел вокруг, продолжали существовать точно так же размеренно и спокойно, как и у себя дома.

И никого абсолютно не трогала инфернальная бездна, поглотившая их.

Мало того, они так же спокойно воспринимали и окружающих их динозавров, псоголовых неандерталов, штурмующих колонию, и прочие несуразности. Обо всем этом они могли поговорить, но именно тогда, когда нечего было делать. Например, на привале перед боем. А в другое время у них находились более существенные темы для обсуждения. Например, вопрос об игуанах-несушках или о ценах на настоящие, земные расчески из пластмассы.

Он почувствовал руку на плече.

Это был Отставник.

Он улыбался, а все остальные вокруг зашевелились, что-то оживленно обсуждая. Кажется, подходил дредноут, но теперь для Робинзона и неандерталы, и война отодвинулись на периферию внимания.

– Что растерялся-то, сынок? В таком виде в бой нельзя. В таком виде только водку жрать можно, а водки нет.

Робинзону на миг стало дурно, потом – весело. Он глупо хихикнул. Ему почудилось, что он окружен толпой восточных мудрецов, говорящих обо всем сразу, что в каждой простой фразе их заключена масса бодхисаттвических истин, имеется двойное и тройное дно.

– Отставник, ты тоже… как они думаешь? – пролепетал окончательно сбитый с толку Робинзон. Старик приподнял удивленно брови, но ясно было, что его удивление не относится к тому обстоятельству, что молодой человек вдруг перешел на «ты».

– А что тебя смущает?

– Все. Я ничего не понял, а я так не люблю. Как будто все вокруг что-то такое знают, что-то такое важное понимают, а я – дурак дураком.

Глаза Отставника светились совсем не старческим задором – в глубине двух синих озер скакали искорки смешинок.

– Не любишь, значит. А хочется – чтобы все вокруг в дерьме, и один ты – д’Артаньян?

Робинзон вздрогнул при упоминании французского дворянина, словно бы в его бредовый сон вклинился обрывок еще более сумасшедшей реальности. Он не нашелся, что ответить. Отставник сам за него продолжил:

– Про Древних? А что тут голову ломать – нет их, и баста. Что-то такое есть, конечно, но это, знаешь, как шапкой море черпать. Судьба – и баста. Так оно проще. А мы под штабом ходим. А штабные – у них, как и у нас с тобой, по две руки, по две ноги, и все прочее хозяйство имеется.

– Ну ладно, но те существа, что нас сюда тащили, их-то все видели… В «Легенде» они называются Звездными Гончими.

– А шут его знает. Может – бесы. Скорее всего и наверное – бесы. И оставь ты их в покое, дались они тебе!

– Бесы, – безнадежно повторил Робинзон.

«Просто непостижимо. Или я на своем острове окончательно и бесповоротно умом тронулся, или…»

– Ты прямо как неродной, – сказал Отставник, направляясь к уже готовому к выступлению отряду.

И тут Робинзона прорвало, прорвало по-злобному:

– А я и есть неродной. Нерусский. Немец, хоть и поволжский.

Отставник повернулся и посмотрел на него – Робинзону показалось – как-то снисходительно и ласково. Потом похлопал молодого человека по плечу:

– Это ничего. Не бери в голову.

– У нас и цыган есть, – добавил выскочивший откуда-то сбоку Рыжик. Но Робинзон уже сам себе удивлялся. Тоже мне – немец. Ни в фатерлянде он никогда не был, ни по-германски не говорил, как и его предки со времен чуть ли не Екатерины Великой…

Однако остался в душе какой-то осадок от разговора. Даже более мутный осадок, чем после его фиаско с разоблачением «узурпации власти». Говорить с уймой народу о теме – актуальней некуда, и не понять совершенно, как думает каждый из говоривших… Да, впору пришлось бы объяснение, что говорил иностранец с аборигенами, периодически упираясь в языковой барьер.