Современницы о Маяковском - Василий Катанян

Очень нравилось ему:

По проволоке дама

Идет, как телеграмма.

("Цирк")

Провожая девушку домой, он говорил стихами Веры Инбер[29]:

И девочку Дороти,

Лучшую в городе,

Он провожает домой.

("О мальчике с веснушками")

Про ребенка, которого давно не видел:

Все растет на свете —

Выросли и дети.

Когда у кого-нибудь болела нога:

Ноги — это гадость,

Если много ног.

("Сороконожки)

Про собаку:

Уши висели, как замшевые,

И каждое весило фунт.

("Сеттер Джек")

За вином:

Протяните губы те

(Вот вино Абрау).

Что ж вы не пригубите,

"Meine liebe Frau?"

("Европейский конфликт")

Перед воскресеньем:

— Значит, завтра будет праздница?

— Праздник, детка, говорят.

— Все равно, какая разница,

Лишь бы дали шоколад.

("Моя девочка")

В Берлине в ресторане он заказывал обед официанту: "Geben Sie ein Mittagessen mir und meinem Genius!"* "Гениус" произносил с украинским акцентом: Henius. {"Подайте обед мне и моему гению!" (нем.)}

Маяковский огорчался, что не может прочесть Гейне в оригинале. Часто просил меня переводить его подстрочно. Как нравилось ему стихотворение "Allnachtlich im Traume sehe ich dich!". {"Что ночь, я вижу тебя во сне!" (нем.)}

Есенина Маяковский читал редко. Помню только:

Милый, милый, смешной дуралей,

Ну куда он, куда он гонится?

Неужель он не знает, что живых коней

Победила стальная конница?

(" Сорокоуст")

Н. Ф. Рябова вспоминает, что в Киеве в начале 1926 года, когда он писал стихотворение "Сергею Есенину", Маяковский без конца твердил, шагая по комнате:

Предначертанное расставанье

Обещает встречу впереди.

Она сказала ему:

— Владимир Владимирович, не "предначертанное", а "предназначенное".

Маяковский ответил:

— Если бы Есенин доработал стихотворение, было бы "предначертанное".

При жизни Есенина Маяковский полемизировал с ним, но они знали друг другу цену. Не высказывали же свое хорошее отношение — из принципиальных соображений.

Есенин переносил свое признание на меня и при встречах называл меня "Беатрисочкой", тем самым приравнивая Маяковского к Данте.

Мандельштама[30] Маяковский читал всегда напыщенно:

Над желтизноуй правийтельственных зданий…

("Петербургские строфы")

и

Катоуликом умреуте вы…

("Аббат")

Нравилось ему, как почти все рифмованное о животных:

Сегодня дурной день,

Кузнечиков хор сплит.

(вместо — "спит").

Гумилева помню только:

А в заплеванных тавернах

От заката до утра

Мечут ряд колод неверных

Завитые шулера.

и

Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвет пистолет,

Так что сыпется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет.

("Капитаны")

Чтобы сбить с этих строк романтическую красивость:

С розоватых бpaбantских манзет.

Поэтами моего поколения, до символистов, были Фет, Тютчев. Я никогда не слышала, чтобы их читал Маяковский. В дневнике Б. М. Эйхенбаума записано 20 августа 1918 года: "Маяковский ругал Тютчева, нашел только два-три недурных стихотворения: "Громокипящий кубок с неба" и "На ланиты огневые" ("Весенняя гроза" и, очевидно, "Восток белел. Ладья катилась…")".

Белого, Бальмонта, Брюсова Маяковский редко читал вслух. Когда мы познакомились, они уже отошли от него в прошлое.

Неотчетливо помню празднование пятидесятилетнего юбилея Брюсова в Большом театре в 1923 году. Помню, что сидела с Маяковским в ложе.

Был, наверно, и президиум, и все такое, но помнится Брюсов один на огромной сцене. Нет с ним никого из старых соратников — ни Бальмонта, ни Белого, ни Блока, никого. Кто умер, а кто уехал из Советской России.

В тогдашнем отчете об этом вечере А. В. Февральского сказано, что вступительную речь произнес Луначарский и прочел несколько стихотворений юбиляра. Пришли приветствовать от ВЦИКа, Академии наук, Наркомпроса, театров. Были сыграны сцены из пьес в переводах Брюсова, исполнены романсы на его слова, и еще, и еще… Маяковский вдруг наклонился ко мне и торопливым шепотом сказал: "Пойдем к Брюсову, ему сейчас очень плохо". Помнится, будто идти было далеко, чуть ли не вокруг всего театра. Мы нашли Брюсова, он стоял один, и Владимир Владимирович так ласково сказал ему: "Поздравляю с юбилеем, Валерий Яковлевич!" Брюсов ответил: "Спасибо, но не желаю вам такого юбилея". Казалось, внешне все шло как надо. Но Маяковский безошибочно почувствовал состояние Брюсова.

У многих поэтов Маяковский находил хорошие строки. Он восторженно бросался на каждого, в ком ему удавалось заметить искру таланта или доброй воли. Он устраивал по редакциям их стихи, втолковывал, что надо писать тщательно, добросовестно, на нужные темы. Помогал деньгами.

Трудно сказать, какой прозой увлекался Маяковский. Он любил Достоевского. Часами мог слушать Чехова, Гоголя. Одной из самых близких ему книг была "Что делать?" Чернышевского. Он постоянно возвращался к ней. Жизнь, описанная в ней, перекликалась с нашей. Маяковский как бы советовался с Чернышевским о своих личных делах, находил в нем поддержку. "Что делать?" была последняя книга, которую он читал перед смертью.

IV

Насколько помню, из-за того, что у Владимира Владимировича была комната и в Лубянском проезде, его стали выселять из коммунальной квартиры на Водопьяном переулке, где у нас было две комнаты. Он судился, но отстоять комнату ему не удалось, пришлось нам переехать в Сокольники, где мы с ним жили до 1926 года, когда получили квартиру в Гендриковом переулке.

В Сокольниках у нас было три комнаты. Одна — большая, в ней стоял молчаливый рояль и бильярд, на котором много играли.

Когда переезжали в Гендриков, Владимир Владимирович подарил этот бильярд своему знакомому, харьковчанину Фуреру, для харьковского рабочего клуба.

В Сокольниках умерла наша собака Скотик, скоч-терьер. Я привезла его из Англии в Берлин, где в это время был Маяковский, и из Берлина мы вместе везли его в Москву. Из Сокольников Владимир Владимирович уезжал в Америку. Мы собирались поехать вместе, но я только что встала после перитонита и даже не могла проводить его на вокзал.