Мариэтта - Анна Георгиевна Герасимова

имела неосторожность похвастаться справкой о целомудренном поведении, которую ей выдали собутыльники. Мариэта проявила живейший интерес и стала подробно расспрашивать несчастную: «А вы всегда привозите такие справки?» и т. д.

Наряду с умением обрезать и поставить на место, Мариэтта бывала и комплиментарна. Например, об общей знакомой: «Это самая красивая женщина из тех, кого я знала» (разговор был в Дрездене, в нем участвовала Т.М. Николаева и кто-то еще, уже не помню). После смерти Жени Тоддеса она два или три раза говорила мне: «Женя говорил, что единственный настоящий филолог из нас всех – это (следовало мое имя)». Я, признаться, не вполне верю, что Женя в самом деле это говорил, более вероятным казалось мне, что она сама это придумала.

Самый большой комплимент, который я получил от нее, был бессловесным. На первой «Тыняновке» я делал доклад утром последнего дня, чуть ли не первым. Предыдущим вечером, разумеется, был неформальный банкет (формальный давали городские власти, и он был в последний день). Так что состояние мое было отмечено некоторой слабостью и прежде всего жаждой. В резекненском Доме культуры основным сосудом служили не стаканы, а стеклянные бокалы с высокой талией и короткой ножкой. На кафедре передо мной стоял такой бокал, и я не отрывал от него левой руки, как бы держась за него. Потом кто-то из остроумцев, кажется, Тоддес, сказал, что это выглядело не как доклад, а скорее как тост. Говорил я долго, примеры вязались друг за друга, и председательствующий (В.А. Каверин) меня не прерывал. Естественно, что минеральная вода в бокале в какой-то момент кончилась. Я жалобно посмотрел на зал и после паузы продолжал говорить. Тогда Мариэтта, сидевшая в середине зала, встала, твердым шагом прошла этот зал, поднялась на сцену, взяла со стола президиума бутылку воды и, подойдя к кафедре, наполнила мой бокал. Зрелище, ритм, функция хозяйки конференции – все было как будто отрепетировано, я даже не могу вспомнить, замолчал ли я на время этого прохода или продолжал говорить.

Историю Тыняновских чтений и Тыняновских сборников – не здесь нужно вспоминать, они касаются не одной Мариэтты, – хотя с нею связаны в первую очередь. Кое-какие мелочи я здесь, конечно, уже привел, все-таки именно Тыняновки были основным местом нашего наиболее интенсивного общения. Помню, как я привез туда для нее сборник памяти моей жены – у них были свои отношения; особенно ясно помню Мариэтту в дни вокруг похорон моего тестя Г.В. Степанова.

В какой-то момент в начале 90-х годов мы с женой сидели почти без денег, обе зарплаты разлетались почти немедленно. Неожиданно появляется девушка и передает от Мариэтты $20 – в тот момент это была существенная сумма, которая нам действительно помогла продержаться. Девушка приходила в мое отсутствие, и я познакомился с ней позже, это была Кэрин Эванс Ромейн, ученица Ронена и Осповата, которая тогда работала в американском посольстве в Москве.

Намного позже, в конце 2010 годов, Мариэтта каким-то образом (звонком или емелей) предупредила меня, что Татьяна Вольтская едет из Москвы и везет от нее что-то для меня. Мы встретились в Фонтанном доме. Что она передала, я сейчас не помню, но хорошо помню, что в записке Мариэтты была лаконичная и содержательная оценка новой книги Вольтской (разумеется, положительная).

Когда составлялся сборник к юбилею Мариэтты, я, как мне свойственно, опоздал. Потом на следующей (кажется) Тыняновке я прочитал эту статью «От чаши до губ» как доклад. Серия примеров заканчивалась маленьким рассказом Чехова и эпизодом из «Мастера и Маргариты» (как бы подразумевая Сашу и Мариэтту). Я закончил доклад «Посылкой» (Envois): «Дорогая Мариэтта. Это небогатый улов для такой многообещающей темы, но только в таком контексте я мог связать Булгакова и Чехова». Мариэтта, сидевшая близко от кафедры, слушала с улыбкой, слегка застывшей, поэтому у меня осталось ощущение, что «посылки» она не услышала.

Алексей Левинсон

Помню Мариэтту Омаровну

Однажды мне довелось обменяться письмами с МО по теме архивной работы, которой она тогда очень много занималась. Я обратился к ней с чем-то, касающимся архивных разысканий. Она мне очень подробно рассказала о том, что меня интересовало, но там же сочла нужным дать ответ на вопрос, который она усмотрела в моих дилетантских рассуждениях – что из документов и писем подлежит сохранению. Сказанное ею характерно предельной решительностью и вообще стремлением к предельным степеням. Ответ был: ВСЁ. Нам не дано знать, зачем и когда каждый данный текст может оказаться нужным.

Из известных мне инициатив МО – скажем, распространение книг среди жителей малых населенных мест, либо создание отечественного детского романа-саги, либо поддержка первого Президента РФ – все отличались этим ее подходом: предельным вложением собственных сил и ожиданием тотального результата. У всех результат не был соразмерен замаху. Но каждый раз я был уверен, что дело не в ошибках ее расчета и не в особенностях ее характера. Так и должна, говорил во мне социолог, заявляться ценностная позиция – всегда как предельно-приоритетная. Потому она всегда недостижима, но в столкновении с другими приоритетами она обретает свое место в практике социального деятеля – коллектива или индивида. В этом смысле я берусь утверждать, что не пропали даром не только те начинания и труды МО, которые получили широкую известность и признание, но и те, которые кажутся неудачами или незавершенными, брошенными проектами.

Характер МО, ее кавказский темперамент – а она из славной семьи Хан- Магомедовых – конечно, тоже очень значимая часть ее личности как публичного деятеля. Ее темперамент – это то, как были темперированы ее публичные выступления. Даже слушающий их так издалека, что не разобрать ее слов, уже узнал бы ее речь среди всех иных по одной только интонации. Интонации пассионария, при этом такого, который не просто зажигает аудиторию, но ее интригует, заставляет изумляться парадоксам или срочно додумывать намеренно недоговоренные оратором слова.

Но так она выступала не только перед широкой аудиторией. Я имел честь быть одним из трех ее собеседников. Она приглашала троих – Б. Дубина, Л. Гудкова и меня – на беседы с нею об обществе и литературе. Это была серия или цикл встреч. В этих вечерних собеседованиях с тремя «молодыми людьми» было много игры, правила которой придумывала и меняла она. В нашем лице она имела тех, кто мог ее познакомить с неизвестной и интересной для нее мыслительной областью – социологией. Но мы безусловно были для нее и аудиторией. Работа ее мысли, которую ей явно нравилось нам показывать, мне казалась