Опасный беглец. Пламя гнева - Эмма Выгодская

Лейтенант не договорил. Индус пригнулся, быстро сунул руку под леопардовую шкуру и выхватил из-под нее пистолет.

— Ба-бах!.. — в ту же секунду он разрядил пистолет в Блэнта, и лейтенант упал с простреленной головой.

— Д-э-э-эн! Д-э-э-эн! — протяжный крик индусов пронесся над деревней.

Всё ожило, застучало, зашумело. Головы повысовывались над плоскими кровлями, оглушительно затрещали выстрелы. «Засада!..» Смятение началось в головной колонне.

Капитан Бедфорд издали видел, как первая орудийная упряжка остановилась, как его люди заметались и побежали в разные стороны.

— Назад!.. К орудиям!.. — кричал капитан; его никто не слушал. Остальные пушки продолжали по инерции медленно выкатываться из лесу на дорогу. — Назад! — кричал капитан. Он видел, как погонщик отчаянно тычет переднему слону железной палкой в шею, как секунду спустя раненный в спину слон мечется между домов, подбрасывая свою тяжеловесную упряжку. Носилки, в которых несли Дженни, вдруг дрогнули и накренились, полотняные занавески захлопали по ветру, как паруса шхуны, попавшей в шквал, и носильщики побежали прочь от носилок.

— Сюда! Ко мне! — кричал капитан, но его самого оттеснили. А затем капитан Бедфорд сам уже бежал куда-то в сторону от дороги, наискосок через поле.

Пули свистели. Отстреливаться не было времени.

— Вон к тому дому, сэр! — кричал капитану ординарец Боб Робсон, бежавший впереди. Боб указывал Бедфорду на большой дом с башнями и каменной оградой, стоявший за рисовым полем.

На крыше дома толпились люди. Люди смотрели на капитана Бедфорда и махали руками.

Что, если там тоже враги?

Но у Боба Робсона, кажется, было правильное чутье. Двойные ворота дома гостеприимно раскрылись перед британским офицером. Капитана Бедфорда долгими переходами провели в большой зал, выстланный коврами и подушками. В зале пахло ароматной смолой, плодами, сладким табачным дымом. Седой сморщенный раджа, в парчовой кофте, весь увешанный янтарными четками, низким поклоном приветствовал капитана.

— Я всю жизнь не мечтал о большем счастье, чем служить моей королеве и всем офицерам-саибам! — сказал раджа.

Он сплюнул бетелевую жвачку в золоченую чашу.

— Весь мой дом и моя казна в твоем распоряжении, саиб, — еще раз склонился раджа.

Он сделал знак слугам, и капитана Бедфорда повели длинными переходами, мимо темных закоулков, сквозь смрад жаровен и любопытные взгляды челяди, в отдаленную дворцовую пристройку. Человек восемь англичан сидели в комнате, из них трое — в офицерских мундирах. Дверь за капитаном тотчас закрыли, и два вооруженных чокедара[13] вытянулись по обеим сторонам двери.

Капитан Бедфорд сел на низкий диван и попытался прийти в себя.

— Бога ради, джентльмены, — сказал капитан, — кто мы здесь: гости или пленники?

— Мы сами уже вторую неделю ломаем головы над этим вопросом, — ответили Бедфорду соотечественники.

Долго не смолкал шум в деревне. «Пушки саибов в наших руках!» — Крестьяне праздновали победу.

К полудню из-за реки вернулся отряд сипаев, помогавший райотам при перехвате поезда. Сипаи гнали далеко за реку разрозненные отряды британцев.

— Восемь тяжелых орудий, — считали добычу крестьяне, — двенадцать малых да пятьдесят повозок с порохом и боевыми припасами!.. А фуры с мукой, сухарями, рисом, сушеными плодами!.. Печальный день сегодня у саибов…

Люди уселись на траве у пруда, на сдвинутых телегах. Женщины напекли лепешек из пшеничной муки. Плошки с жирной козлятиной пошли по рукам.

Лела, зарылась в солому на одной из повозок. Запах еды дразнил ее, она уже двое суток ничего не ела.

— Лела, где же Лела? — слышала она голос Чандра-Синга, но только еще глубже пряталась под солому.

Стыд терзал девочку: она не выполнила поручения, не донесла своего письма. Как она посмотрит теперь в глаза Чандра-Сингу?..

«Дочь нашего Панди», — называл он ее… А теперь что он ей скажет?..

— Где Лела? — кричал Чандра-Синг и заглядывал под навесы повозок.

Чандра-Синг нашел Лелу на дне последней телеги. Он стряхнул с девушки солому и поставил ее на ноги. Лела прикрылась платком, не смея глядеть на него.

— Прости меня, Чандра-Синг, я не донесла твоего письма.

Чандра-Синг улыбнулся.

— Я сам поспел к месту раньше своего письма, — сказал Чандра-Синг. Он повел ее к пруду, где собрался народ.

— Ты искала своего отца, Лела? — сказал Чандра и втолкнул Лелу в круг.

Она увидела ликующие лица крестьян и рослого сипая в белой чалме, сидящего в центре круга.

— Панди!.. Панди!.. — услышала Лела громкие голоса.

Она глядела на сипая, на его длинные полуседые полосы и изуродованный рот. Тот самый человек, которого она видела на крыше храма.

— Панди?.. — повторила Лела.

Сипай встал и шагнул к ней.

— Я обещал прийти и не вернулся, — сказал сипай. — Прости меня, дитя!

Он притянул Лелу к себе и посадил с собою рядом.

— Твоя мать ждала меня и не дождалась, — сказал Инсур. — Мы дважды едва не встретились с тобой, дитя, и дважды разминулись. Теперь ты навсегда останешься со мной.

— Отец! — прошептала Лела. Она долго сидела не шевелясь, припав к отцовской руке.

Глава, двадцать седьмая

ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ В ДЕЛИ

Дженни сидела на траве, бледная, поджав ноги, как индуска. Она оттолкнула от себя глиняную чашку со свежей водой, которую ей принес молодой сипай в желтой чалме.

— Я хочу домой! — сказала Дженни. — Отпустите меня.

— Твой дом далеко! — сказал сипай и улыбнулся. У него были белые как сахар зубы и хитрые ласковые глаза.

Он сунул ей в руку липкий сладкий плод свежего инжира.

— Ты поедешь с нами, — сказал сипай. — Не бойся, девочка, мы не обидим тебя.

Он усадил ее на кошму у столба, врытого в землю возле пруда, потом окропил водой чисто подметенный кусок земли и прошептал над ним несколько слов пуджи — очистительной молитвы.

Теперь это место было неприкосновенно. Никто другой не смел ступить на него, ни даже пройти слишком близко и бросить на него свою тень.

Был второй час пополудни — час приготовления пищи. В этот час вся Индия печет под открытым небом свой скудный хлеб.

Сипай раздул огонь, подбросил в него ветвей. Потом подошел к пруду и, не снимая легкой одежды, быстро окунулся в воду для обязательного перед приготовлением пищи омовения.

Вышел и, просыхая на солнце, начал месить у огня, на медном блюде, тесто из грубой пшеничной муки.