Дивергент - Вероника Рот
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В тату-салоне никого нет, зато Яма так и кишит людьми, по большей части пьяными. Я не знаю, почему это меня удивляет. Дома похороны — это мрачное событие. Все собираются для поддержки семьи покойного, и никто не бездельничает, нет смеха, нет криков, нет шуток. И Отреченные не пьют, поэтому и в такие моменты все трезвые. Логично предположить, что здесь похороны будут проходить совсем иначе.
— Выпей это, — говорит Тори. — Ты будешь чувствовать себя лучше, обещаю.
— Я не уверена, что чай — это выход, — медленно проговариваю я. Но все равно делаю глоток. Чай согревает рот и горло, жидкость стекает в желудок. Я не осознавала, насколько замерзла, пока не согрелась.
— Я сказала «лучше», а не «хорошо». — Она улыбается мне, но в уголках глаз не появляются морщинки. — Не думаю, что «хорошо» настанет скоро.
Я покусываю губу.
— Как долго… — Я стараюсь подобрать нужные слова. — Сколько времени тебе потребовалось, чтобы прийти в себя… ну, понимаешь, после твоего брата…
— Я не знаю. — Она качает головой. — Иногда я чувствую, что до сих пор все не в порядке. В некоторые дни мне лучше. Я даже счастлива. Хотя много лет потребовалось, чтобы заглушить желание мести.
— Что тебя остановило? — спрашиваю я.
Ее глаза становятся задумчивыми, когда она смотрит на стену позади меня. Она обнимает колени руками, а затем отвечает:
— Я не думаю об этом, как о полной остановке. Это скорее как… ожидание возможности. — Она выходит из оцепенения и смотрит на часы. — Пора идти, — говорит она.
Я выливаю остатки чая в раковину. Когда я поднимаю руку с кружкой, то понимаю, что дрожу. Плохо. Мои руки обычно начинают дрожать перед тем, как я собираюсь заплакать, а я не могу разрыдаться перед всеми.
Я выхожу с Тори из тату-салона и следую за ней по тропинке в Яму.
Все люди, которые толпились тут раньше, собрались сейчас на выступе, в воздухе сильно пахнет алкоголем. Женщина передо мной кренится вправо, теряя равновесие, заливается хохотом и падает на впереди стоящего мужчину.
Тори хватает меня за руку и направляет в противоположную сторону. Я вижу, что Юрай, Уилл и Кристина стоят между другими посвященными.
Глаза Кристины опухли. Юрай держит серебряную фляжку. Он предлагает ее мне. Я качаю головой.
— Какой сюрприз-сюрприз, — говорит Молли позади меня. Она подталкивает Питера локтем. — Вот только Стифф всегда Стифф.
Я должна игнорировать ее. Ее мнение ничего для меня не значит.
— Интересную статейку я сегодня прочла, — говорит она, придвигаясь ближе. — Что-то о твоем отце и настоящей причине, почему ты оставила свою фракцию.
Физическая защита не самая лучшая идея, на мой взгляд. Но это первое, что приходит мне в голову. Я разворачиваюсь и бью кулаком ей в челюсть. Костяшки пальцев ноют от удара. Я не уловила, когда в моей голове сформировалось решение ударить ее. Не помню, когда появилась сама мысль.
Она делает выпад в мою сторону с вытянутыми руками, но не успевает дотянуться. Уилл хватает ее за воротник и тянет назад. Он переводит взгляд с нее на меня и говорит:
— Прекратите. Обе.
Часть меня жалеет, что он остановил ее. Борьба могла бы неплохо отвлечь меня, особенно теперь, когда Эрик поднимается на территорию рядом с ограждением. Я перевожу взгляд на него и скрещиваю руки на груди, чтобы оставаться спокойной. Мне даже любопытно, что он скажет.
В Отречении в последнее время не было самоубийств, но мнение фракции по этому поводу и так ясно: для них суицид является актом эгоизма. По-настоящему Отреченный человек не думает о себе достаточно часто, чтобы желать смерти. Никто не скажет об этом вслух, но все будут думать именно так.
— Замолчите все! — кричит Эрик. Кто-то ударяет во что-то похожее на гонг, и крики постепенно стихают, хотя шепотки все еще слышны. — Спасибо, — произносит Эрик. — Как все вы знаете, мы собрались здесь из-за Альберта — инициированного, прыгнувшего в пропасть прошлой ночью.
Шепотки тоже затихают; остается слышен лишь рокот воды в пропасти.
— Мы не знаем, что стало причиной его поступка, — продолжает Эрик, — поэтому мы можем лишь оплакать эту потерю сегодняшним вечером. Но мы не следуем по легкому пути, когда становимся Бесстрашными. Правда в том… — Эрик улыбается. Если бы я его не знала, то подумала бы, что улыбка искренняя. Но я знаю его. — Правда в том, что сейчас Альберт исследует новое, неизвестное ему ранее место. Он спрыгнул в жестокие воды, чтобы добраться туда. Кто из нас достаточно храбр, чтобы нырнуть в эту темноту, не зная, что ждет впереди? Альберт еще не был одним из нас, но мы можем быть уверены, он был храбрейшим!
Толпа взрывается криками. Бесстрашные реагируют громко, голоса — высокие и низкие, яркие и глубокие. Их рев подобен рокоту воды. Кристина выхватывает фляжку из рук Юрая и пьет. Уилл рукой приобнимает ее за плечи и отводит в сторону. Голоса заполняют мои уши.
— Мы почтим его память сегодня и будем помнить всегда! — кричит Эрик. Кто-то протягивает ему темную бутыль, и он поднимает ее. — За Альберта Храбрейшего!
— За Альберта! — кричит толпа.
Руки взмывают вверх, и Бесстрашные скандируют его имя.
— Альберт! Аль-берт! Аль-берт! — Они кричат до тех пор, пока его имя не перестает быть разборчивым. Это становится похоже на крики первобытных дикарей.
Я отворачиваюсь от ограждения. Я больше не могу это терпеть. Не знаю, куда я собираюсь идти. Думаю, не куда-то конкретно, а просто подальше от этого места. Я спускаюсь вниз по темному коридору с питьевым фонтанчиком в конце, залитому синим светом лампы.
Я трясу головой. Храбрейший? Храбрый принял бы слабость и покинул Бесстрашие, не обращая внимания на позор, преследующий его. Гордость — вот, что убило Ала и нашло отклик в сердце каждого Бесстрашного. И в моем тоже.
— Трис.
Я потрясенно оборачиваюсь. Четыре стоит позади меня прямо на крае синего света. Он придает ему жутковатый вид, затемняя глазницы и отбрасывая тени под скулами.
— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я. — Почему не отдаешь свое почтение вместе с остальными?
Я произношу это так, будто проглотила что-то горькое, и теперь хочу выплюнуть.
— А ты? — отвечает он, подходя ко мне, и я вижу его глаза. Они кажутся черными в таком освещении.
— Не могу отдавать почтение, не имея внутри себя такового, — отвечаю я. Но затем чувствую приступ вины и качаю головой. — Я не это имела в виду.
— Вот как…
Судя по его взгляду, он не верит моим словам. Я не виню его.
— Это нелепо, — говорю я, и горячая кровь приливает к моим щекам. — Он прыгает с обрыва, и Эрик называет его храбрым? Тот самый Эрик, который недавно хотел метать ножи в его голову?
Я чувствую вкус желчи. Фальшивые улыбки Эрика, его лживые речи, двойные идеалы… от всего этого мне становится плохо.
— Он не был храбрым! Он был депрессивным трусом и почти убил меня! Вот за какие вещи здесь надо уважать, да?
— Чего ты от них хочешь? — говорит он. — Чтобы они осудили его? Ал уже мертв. Он не сможет этого услышать, уже слишком поздно.
— Речь сейчас идет не об Але, — огрызаюсь я. — А обо всех, кто наблюдает! О каждом, кто теперь считает прыжок в пропасть нормальным действием. Я имею в виду, а почему бы сейчас каждому не спрыгнуть, ведь все равно после смерти тебя будут считать героем? Почему бы не сделать этого, все ведь будут помнить твое имя? Это… Не могу…
Я трясу головой. Мое лицо горит, сердце бьется молотом в груди, и я пытаюсь держать себя под контролем, но не могу.
— В Отречении этого никогда бы не случилось! — почти кричу я. — Ничего из этого! Никогда. Это место развращает и разрушает, и плевать мне, если, говоря это, я кажусь Стиффом, плевать, плевать!
Взгляд Четыре перемещается на стену над питьевым фонтанчиком.
— Будь осторожна, Трис, — говорит он, все еще глядя на стену.
— Это все, что ты можешь сказать? — требую я, хмурясь. — Что я должна быть осторожнее? Это все? Искренним тебе никогда не стать, ты знаешь об этом?
Он хватает меня за руку и тащит прочь от фонтанчика. Его рука больно сжимает мою, но у меня не хватит сил, чтобы вырваться из его хватки. Его лицо так близко к моему, что я могу разглядеть несколько веснушек у него на носу.
— Слушай внимательно, потому что я не собираюсь повторять. — Он кладет руки мне на плечи, его пальцы сжимают их, сдавливая. Я чувствую себя такой маленькой. — Они наблюдают за тобой. За тобой, в частности.
— Отпусти меня, — слабо произношу я. Его пальцы исчезают, и он выпрямляется. Тяжесть у меня в груди исчезает, теперь, когда он уже не держит меня. Но меня пугают перепады его настроения. Как будто есть в нем какая-то нестабильность, опасная нестабильность. — А за тобой они тоже наблюдают? — говорю я так тихо, что вряд ли он услышал бы, не стой он так близко.
Он не отвечает.