Соленая купель - Алексей Новиков-Прибой

Он нагнулся и, глянув на свои ладони, удивленно воскликнул:

— Черт возьми! Какие мозоли вздулись! Пока доберемся до берега, совсем руки изувечишь…

Все облегченно вздохнули. Сайменс внутренне торжествовал: дело закончилось без выстрела. Победа была на его стороне. Он уже хотел было спрятать в карман свой револьвер, но вдруг вскочил Лутатини и, глядя на первого штурмана, заговорил обрывающимся голосом:

— Вы хотели запугать нас? Мы не боимся!

Изможденное лицо его судорожно задергалось. Он тяжело дышал, сверкая черными провалившимися глазами. Быстро распахнул синюю рабочую куртку и, стуча кулаком в грудь, исступленно захрипел:

— Вы уже раз стреляли в меня! Не промахнитесь теперь! Вот мое сердце! Бейте!

На этот раз сам непоколебимый Сайменс смутился. Положение его оказалось критическим, он, балансируя, стоял на острие штыка. Малейшая ошибка в его поступках — и все погибнет, все полетит прахом. Но так продолжалось только несколько мгновений. Стараясь сохранить хладнокровие, он сказал:

— Парень, вероятно, потерял рассудок.

Некоторые матросы сейчас же подхватили:

— Это верно. Лутатини с ума сошел.

Лутатини, шатаясь, пытался еще что-то кричать, но его, к удивлению всех, толкнул Карнер:

— Заткнись, друг, и сиди смирно!

Лутатини свалился на дно шлюпки. Вспышка его прошла.

Он беспомощно застонал, прося пить. Ему первому дали несколько глотков воды.

Потом другие потянулись к живительной влаге. Всем делили ее поровну — офицерам и матросам.

Каждый бережно получал свою порцию и выпивал медленно, маленькими глотками, чтобы дольше смачивать нестерпимую сухость во рту и в горле.

Волнение среди матросов на время прошло, сменившись необычайной усталостью.

Первый штурман, спрятав револьвер, заговорил просто и серьезно:

— Ребята! Сегодня утром мы видели еще одно судно впереди нас. Оно прошло от нас настолько близко, что с его мачты, если бы только сидел там человек, можно было заметить нашу шлюпку. Я верю, что мы будем подобраны каким-нибудь кораблем. Случится ли это завтра, сегодня или через час, — не знаю. Кроме того, мы можем еще рассчитывать и на перемену погоды.

При последних словах зашевелились головы, оглядывая горизонт и пылающую высь. Небо было чистое.

Сайменс продолжал:

— Да, да, сегодня полный штиль и нестерпимая жара, а завтра — кто может сказать, что будет завтра? Разве кто запретит подуть сильному ветру? Мы тогда поставим паруса и полетим к берегу, точно на крыльях. Наконец, может пойти дождь, и мы будем пить свежую воду сколько влезет. Разве так не может случиться?

Словно увлеченные красивым видением, матросы обрадованно крикнули, облизывая сухие губы:

— Может!

Сайменс с минуту помолчал, обводя всех потускневшим взглядом, и снова начал:

— У нас воды — десять литров. Только десять литров на двенадцать человек! Не выпить ли нам ее сейчас же всю сразу? Но тогда через каких-нибудь двенадцать часов, если только за это время мы не будем спасены, для многих начнется агония, самая ужасная, какую только можно себе представить. Или же вооружимся терпением и растянем этот жалкий остаток воды еще суток на двое? Правда, в последнем случае нам предстоят дьявольские пытки. Может быть, не все выдержат это, но зато мы в четыре раза больше будем иметь шансов на спасение. Что вы скажете на мое предложение?

Вопрос был поставлен ребром — жуткий вопрос. Матросы, понурив головы, молчали.

— Я жду ответа, — понукал штурман.

Нудно прохрипели два-три голоса:

— Не знаем. Решайте сами.

— Хорошо! — сейчас же подхватил Сайменс. — Воды выдавать на каждого по четверти литра в день!

На это никто ничего не сказал.

Из паруса устроили тент, прицепив его к мачте и подставив под него весла. Отдыхали в тени, вялые и полусонные. Им ничего не оставалось, как только ждать случайного счастья.

Снова появилась акула, но теперь она держалась более осторожно и близко к шлюпке не подплывала.

XVIII

Эта ночь ничем не отличалась от предыдущих ночей, но на людей она действовала уже более удручающе. Гребцы настолько были обессилены, что сменялись в работе через каждые полчаса. Слабели удары весел, рассыпая в воде зеленовато-синие искры ночесветок. Шлюпка № 1 точно отяжелела за эти дни — так медленно подвигалась вперед.

Как и другие, Лутатини, страдая от жажды, не мог заснуть. Лишь на короткое время, склонив голову, он забывался. И тогда представлялись ему бассейны с чистой водой, сверкающие фонтаны, журчащие ручьи. Стоит сделать только один шаг — он будет блаженствовать, утоляя жажду. Он порывисто поднимал голову — и все исчезало. Вместо заманчивого видения перед ним расстилалась неподвижная океанская равнина, залитая лунным сиянием. Звезды теряли свою яркость, как будто уходили в глубь неизмеримого пространства. Кругом, насколько хватал глаз, не было ни одного признака жизни. Чтобы не мешать телу соприкасаться с влажным воздухом, матросы и администрация были раздеты догола. За исключением гребцов, одновременно сгибавших свои спины, остальные застыли в разных позах. Все молчали, напоминая собою призраки. Казалось, шлюпка плывет в бесконечность мертвого царства. И даже одинокая луна, совершая свой далекий путь, смотрела с тоскою, как сирота.

В довершение всего поваренок Луиджи начал бредить. Он вскакивал, кричал, порывался куда-то бежать, но его удерживали матросы. Ему сверх нормы дали рюмку пресной воды и окатили морской водою. Не помогло.

Он начал буйствовать. Ему связали руки и ноги и положили его на дно шлюпки.

Глядя на звезды, он вопил:

— Мама, зачем столько свечей? Мне жарко. Мама, потуши. Я горю… Ой, душно!..

Эти хрипящие стоны угасающего человека усиливали уныние других.

Акула продолжала преследовать шлюпку. Когда переставали грести, она приближалась к борту, распространяя вокруг себя, словно электрические искры, фосфоресцирующее свечение. Это свечение гасло, как только она оставалась неподвижной. И тогда, словно из бездны, смотрели на шлюпку ее глаза, горевшие двумя зловещими огоньками.

— О гадина! — вскрикивал матрос и ударял веслом по воде.

Акула на время исчезала, чтобы потом появиться с другого борта. Она обладала редкой настойчивостью, как будто знала, что люди обречены на гибель и что рано или поздно для нее здесь будет добыча.

От этих горячих глаз у Лутатини сжималось сердце.

Невзирая ни на что, каждый следил за бочонком с оставшейся водою, боясь, как бы без него не выпили ее другие.

Поваренок то плакал, то смеялся, кусая губы и распухшим языком слизывая с них кровь. На заре у него началась агония. Лицо стало черным, как чугун. И в то время, когда Сайменс направил свой секстант на восходящее солнце, Луиджи вытянулся и затих. Прекрасные его глаза, так восторженно смотревшие на мир, закрылись навсегда.