Проблемы души нашего времени - Карл Густав Юнг

такие-то от этой болезни либо выздоровели, либо вообще ею не заболели. Истинной причиной для него всегда выступает магия. Человека убивает либо дух, либо волшебство. Многие вообще считают естественной только смерть в бою. Другие, правда, признают и эту смерть искусственной, ибо противник оказывается колдуном или пользуется заколдованным оружием. В ряде случаев эта гротескная идея принимает крайне своеобразную, даже вычурную форму. Как-то один европеец застрелил крокодила, в желудке которого обнаружили два ножных браслета. Туземцы сразу поняли, что эти браслеты принадлежали двум женщинам, которых сожрал крокодил. Тотчас поднялся крик о колдовстве, и этот, вполне объяснимый с точки зрения европейца несчастный случай, за счет первобытных представлений («коллективных представлений», по Леви-Брюлю), получил совершенно неожиданное объяснение: будто бы какой-то неизвестный колдун позвал к себе крокодила и попросил поймать этих двух женщин и доставить ему, и будто бы крокодил эту просьбу выполнил. Но как быть с двумя ножными браслетами в желудке крокодила? Аборигены объяснили, что крокодилы не едят людей, если их об этом не просят. Браслеты крокодил получил от колдуна как вознаграждение за поимку женщин.

Этот ценный и показательный случай является наглядным образчиком произвольности объяснения в рамках état prélogique – видимо, потому, что нам это объяснение представляется абсурдно алогичным. Но мы считаем его таковым лишь потому, что в своих суждениях исходим из совершенно иных предпосылок, нежели первобытные люди. Если бы мы, подобно первобытному человеку, были искренне убеждены в истинности существования колдунов и других таинственных сил (как убеждены в существовании так называемых естественных причин), то такая последовательность причин и следствий виделась бы нам совершенно логичной. По сути, первобытный человек не более и не менее логичен, нежели мы сами. У него просто иные предпосылки. В этом и кроется все отличие. Первобытный человек мыслит и живет, опираясь на иную систему ценностей. Все, что происходит не вписываясь в привычный порядок вещей, все, что поэтому беспокоит, пугает или удивляет, сводится для первобытного человека к области явлений, которые мы сегодня признаем сверхъестественными. Причем для него в этом нет ничего сверхъестественного, это обыденность чувственно воспринимаемого мира. Для нас, к примеру, естественным будет следующее объяснение: дом сгорел, потому что в него ударила молния и подожгла. Для первобытного человека столь же естественно будет сказать: колдун воспользовался молнией для того, чтобы поджечь именно этот дом. Таким образом, в мире первобытного человека не существует ничего, что, будучи в известной мере необычным или поразительным, не имело бы тех или иных принципиально сходных объяснений. Однако поступает он в точности как мы – не анализирует свои предпосылки. Для него априори ясно, что болезни и другие бедствия обусловлены влиянием духов или колдовством, а нам с самого начала понятно, что болезнь имеет так называемую естественную причину. Мы столь же мало помышляем о колдовстве, как он – о естественных причинах. Его духовная работа, в себе и для себя, принципиально ничем не отличается от нашей. Различие, как я уже говорил, состоит исключительно в предпосылках.

Высказывалось предположение, будто первобытным людям присущи другие чувства и другая мораль, так сказать, в известной мере, другая душа, иной нрав. То есть что их мораль принципиально отличается от нашей. Один негритянский вождь, когда его спросили о разнице между добром и злом, ответил: когда я отнимаю у врага его жен, это благо, а когда он похищает жен у меня – это зло. Во многих местах наступить на тень человека – значит смертельно его оскорбить; еще, например, непростительным грехом будет снимать шкуру с тюленя железным, а не кремневым ножом. Но давайте проявим честность: разве у нас не считается грехом есть рыбу с помощью ножа? Или находиться в помещении в головном уборе? Здороваться с дамой, не вынув сигару изо рта? Словом, среди нас, как и у первобытных дикарей, многое признается несовместимым с этическими правилами. Существуют храбрые и верные охотники за головами, а также те, кто благочестиво и добросовестно исполняет жестокие ритуалы, совершает убийства из самых святых убеждений; все, чем мы восхищаемся в верности этическим позициям, имеет место и у первобытных людей. Добро для них такое же благо, как и для нас, а зло ничуть не лучше нашего зла. Иными являются только формы, но этические функции неизменны.

Высказывалось также мнение, согласно которому чувства первобытного человека острее наших и вообще отличаются. Это лишь профессиональное отличие ощущения места, а также слуха и зрения. Если дикарь сталкивается с чем-то, что выходит за пределы привычного восприятия, он становится на удивление медлительным и неуклюжим. Я показывал прирожденным охотникам, обладавшим орлиным зрением, иллюстрированные журналы, в которых у нас каждый ребенок тотчас распознает изображения человеческих фигур. Мои охотники равнодушно листали страницы, пока наконец один из них, проведя пальцем, вдруг не воскликнул: «Это же белые люди!» Данному открытию он от души, как младенец, обрадовался.

Часто мнящаяся неправдоподобной способность первобытного человека чувствовать свое местонахождение является, по существу, профессиональной и объясняется абсолютной необходимостью правильно ориентироваться в диких лесах и саваннах. Даже европеец после недолгого пребывания в таких условиях – из страха заблудиться, несмотря на компас – начинает обращать внимание на приметы, о которых ранее не помышлял даже во сне.

Нет никаких данных о том, что первобытный человек мыслит, чувствует или воспринимает мир иначе, чем мы. Душевные функции у него, в сущности, точно такие же, однако картина мира отличается кардинально. При этом относительно небольшое значение имеет то, что объем его сознания кажется меньше нашего или что он плохо умеет (если вообще умеет) сосредоточиваться на духовной деятельности. Разумеется, последнее представляется европейцу странным. Так, я никогда не мог продолжать беседы с дикарями дольше двух часов, по истечении этого времени люди признавались, что страшно устали. Такой продолжительный разговор был для них слишком утомительным, хотя велся в непринужденной обстановке и я задавал простейшие вопросы. Однако те же люди на охоте или в длительных пеших переходах выказывали удивительную концентрацию внимания и невероятную выносливость. Например, мой рассыльный мог без отдыха пробежать отрезок пути в 120 километров; я видел женщину на шестом месяце беременности, которая с маленьким ребенком на спине, покуривая трубку, почти всю ночь при 34 градусах Цельсия плясала у пылающего костра, не демонстрируя ни малейших признаков утомления. Значит, первобытным людям нельзя отказать в способности сосредоточивать внимание: они применяют ее выборочно, к тому, что их действительно интересует. Мы сами, когда вынуждены сосредоточиваться на чем-то скучном, очень скоро замечаем, сколь мала наша способность к концентрации внимания. То есть мы зависим от эмоциональных побуждений не