Убью кого хочу - Алексей Тарновицкий

По городу гуляла осень – пока еще молоденькая, золотисто-рыжая, по-детски радующаяся собственной пестроте. Вода в каналах постепенно мрачнела, готовясь к листопаду, к мелким уколам занудного октябрьского дождя, к мокрому противному снегу ноября, к ледяным декабрьским коростам. В начале сентября, в празднике щедрого многоцветья эти ее приготовления казались не более чем больным предчувствием, необоснованным пессимизмом, мнительной ипохондрией природы. Но вода не вступала в споры. Да и зачем? Ведь она ничего не придумывала сама, а всего лишь честно отражала то, что заваривалось в меланхолически потупившемся питерском небе. Кому не нравится, пусть обращается туда, к Всевышнему.

Мы с Бимулей тихо брели по набережным и тротуарам, забираясь необычно далеко – аж до Галерного, а то и до Пряжки. Опасаясь незнакомого антуража, собаченция вела себя неуверенно, жалась к хозяйской ноге, но время от времени, не утерпев, бросалась обследовать какой-нибудь особенно информативный столбик. Насладившись знаниями, Бима обычно оборачивалась ко мне и делала приглашающее движение головой, словно говоря: «Нет, ну ты только понюхай, что тут происходит! Это же просто немыслимо!»

– Сама, сама разбирайся! – отмахивалась я. – У меня своих проблем хватает. Не до хвостатых…

Бимуля недоуменно пожимала плечами и мелкой трусцой бежала дальше, не переставая удивляться глупости рода человеческого: «Вот ведь уже нашли тебе, подвели к самому столбику, показали, рассказали… Пожалуйста, нюхай, не хочу… – так она, видите ли, и не хочет!»

Честно говоря, после моего возвращения наши отношения нуждались в некотором ремонте, пусть и косметическом, но все же. Едва войдя в квартиру, я для начала подверглась совершенно сумасшедшему нападению, когда казалось, что в мои колени, живот и бока тычутся одновременно сотни собачьих носов, и как минимум тысячи языков вылизывают мне лицо и шею. Но, наверно, эта манера поведения была слишком энергозатратной, поскольку, завершив экзекуцию, Бима почти сразу же сменила тактику. Она повернулась ко мне спиной и, вздыхая, залегла за комод, всем своим видом показывая, какие тяжкие страдания приходится переносить несчастным собакам, пока некоторые эгоистичные хозяйки развлекаются неведомо где и непонятно зачем. Даже милостиво принимая из моих рук кусочки колбасы, эта зараза напускала на себя такой скорбный вид, как будто делает из ряда вон выходящее одолжение – исключительно в память некогда крепкой, но давшей серьезную трещину дружбы. По-видимому, из чисто воспитательных соображений она намеревалась дуться на меня, сколько получится, – чтоб больше неповадно было.

С мамой, к счастью, получилось намного проще. Мы обнялись, и она сказала:

– Ты мне так и не написала, Сашенька.

– Извини, мамочка. Не получалось.

– Ладно, ничего страшного…

Взяв мое лицо в ладони, она отстранилась и с минуту рассматривала меня, как рассматривают в магазине абажур, или горшок под цветы, или даже арбуз.

– Ма, ну хватит… – неловко проговорила я. – Целая я, без трещинок…

Мама вздохнула:

– Потом увидим, с трещинками или без. Иди, смой с себя собачью слюну – и за стол. Проголодалась, наверно…

И всё. И больше никаких претензий, в отличие от этой сучки Бимы. А еще говорят, что собака друг человека. Друг человека – мама, вот кто.

За обедом я сказала:

– Костя сделал мне предложение.

– Предложение? – переспросила она, как будто не поняла, о чем идет речь.

– Ну да, предложение. Он хочет, чтобы мы поженились.

– Ага, – кивнула мама. – Еще картошки?

Я немного подождала, но другой реакции не последовало.

– Мама, ты меня слышала?

– Слышала…

Она собрала со стола тарелки и понесла их в раковину.

– Да оставь ты эту посуду! – не выдержала я. – Что ты думаешь по этому поводу?

– Это не так важно, – сказала мама, не оборачиваясь. – Важно, что думаешь ты. Ты согласилась?

– Сказала, что подумаю.

– Но ты ведь всегда этого хотела, я знаю… – она вытерла руки полотенцем, подошла и прижала к животу мою голову.

По случаю приезда дочери мама принарядилась: надела кухонный передник, который привезла ей в подарок из Риги одна из благодарных клиенток. На переднике был нарисован Домский собор – его шпиль приходился как раз напротив моей щеки. Собор пах домом, мамой и обидчивой собакой Бимой. Все-таки я ужасно по ним соскучилась, факт.

– Хотела… – сообщила я рижскому переднику. – А теперь вот не уверена. Потому и спрашиваю.

Мама вздохнула:

– Я в этом деле плохая советчица, Сашенька. Замуж не ходила, что это такое, не знаю. Я и мужчины-то в доме толком не видела. Когда папу забрали, мне еще пяти не было. Так что решай сама. И, главное, помни: что бы ты ни решила, я всегда поддержу. Хоть целый гарем заводи. Места у нас много, квартира большая, на четырех мужей хватит.

– Каких четырех, мама?! – с досадой сказала я. – Я насчет одного-то сомневаюсь…

Я и в самом деле сомневалась, хотя Лоська, по-видимому, принял мое «подумаю» за безоговорочное согласие. Наверно, все его душевные и физические силы ушли на то, чтобы отважиться сделать мне предложение. Неудивительно поэтому, что мой ответ парнишка пропустил мимо ушей.

Как-то само собой получилось, что о запланированной во времена вишневого счастья поездке на взморье мы даже не заговаривали. В первые две недели с момента возвращения мы вообще почти не общались: моего предполагаемого жениха сразу увезли на дачу в Мартышкино. Как Лоська объяснил мне по телефону, нужно было кровь из носу помочь папаше построить навес над верандой. Чтоб мартышки не мокли под осенним дождем. Позвонил, понятное дело, он сам: я больше не рисковала набирать номер телефона квартиры на проспекте Декабристов. Не то чтобы я боялась наткнуться на крашеную гиену – просто не больно-то и хотелось. Хотя и возможный разговор с ней был бы, конечно, не из самых приятных.

Очевидно, Валентина Андреевна задумала и подготовила свой мартышкинский проект заранее, снабдив его как хорошим предлогом – острой необходимостью помочь папе, – так и соответствующими средствами – избытком стройматериалов и больничными листами, которые обеспечили Лоське освобождение от колхозов, овощебаз, а заодно и от возможности приезжать в город для встречи со мной. Наверняка, у нее имелись в запасе и какие-нибудь экстраординарные меры на тот случай, если мне вздумается прибыть в Мартышкино собственной персоной. Уж не знаю, что именно меня ждало: отравленные самострелы, минные растяжки или наряд местной милиции, но вряд ли приходилось сомневаться в том, что я располагаю весьма немногими шансами добраться до Лоськи в целости и сохранности.

Чтобы позвонить мне в город, Лоська бегал на почту.

– Почему на почту? – спросила я. – Ведь у вас там есть линия.

– Что-то сломалось, – объяснил он. – Еще до моего приезда. Наверно, где-то обрыв. Вызвали техника, но они пока приедут…

– Понятно, – сказала я. – А позвонить от соседей тебе не дают.

– Откуда ты знаешь? – удивился он. – Там такая история… С Васильевыми мама поссорилась, а Пильские…

– Не надо, не рассказывай, – остановила его я. – Мне не хотелось бы узнать, что твоя мама вырезала из-за меня всю семью Пильских. Не хочу брать еще и этот грех на душу.

– Зачем ты так, Саня? – жалобно проговорил он после паузы. – Мама не такая. Ты, наверно, думаешь, что все это специально, да? Мартышкино, навес, телефон…

– Конечно, нет, милый! – хмыкнула я. – Да и кто бы мог такое подумать? Ежу понятно, что это просто случайное стечение обстоятельств.

Лоська горячо задышал в трубку.

– Я тебе точно говорю, Саня! Навес они давно планировали, только досок было не достать. Вагонка ведь дефицит. Ну вот. Батя сначала хотел вдвоем с Васильевым делать, но…

– …но с Васильевыми они поссорились, – закончила за него я. – Все понятно, не волнуйся.

– Ну вот.

Мы помолчали.

– Ладно, – сказал Лоська. – Время кончается. Я тебе завтра позвоню. Если дождя не будет. Почта у нас тут далеко.

– Не надо, – сказала я. – Еще простудишься. Ты маме-то о своих планах рассказал?

– О каких планах?

Мне вдруг стало весело.

– О матримониальных. Только не спрашивай, что это такое.

– А, о свадьбе… – догадался он. – Пока нет. Готовлю почву. Подвожу фундамент, укладываю коммуникации. Ты не думай, все будет в порядке.

– Ну-ну… – усмехнулась я. – Давай, укладывай, подводи…

Таких или примерно таких бесед у нас было ровно три. Три трехминутных разговора за две недели. В принципе, Лоська совершенно искренне стремился к ежедневному общению, но постоянно что-то не получалось: то дождь, то какая-нибудь срочная надобность, то почта закрыта по случаю переучета мартышек. Да и черт с ними, с мартышками. Не могу сказать, что я очень расстраивалась: если честно, то даже предоплаченных трех минут нам было многовато. Я просто не знала, о чем с ним говорить, а сам Лоська никогда не отличался разговорчивостью.