Темноводье - Василий Кленин

в избранную шестерку, и костерил Старика за его кривые руки в полный голос. Ну, а что Тимофей-то в острожке остался, чай, по башке не настучит.

Дыма утром почти не видно было, но оно и понятно — за рекой моросил мелкий дождик. По стремнине Амура лодка слетела махом, едва не пропустив даурский бережок. А как вышли на берег — мороз по коже продрал.

Вымер улус Кокуреев.

— Это что же тут было? — даже Ивашка растерял свой гонор и часто крестился.

Малые сёльца по берегу выгорели полностью, только черные клыки обгорелых кольев торчали вверх. Сам городок тоже знатно погорел, но не до конца — видно, дождик ночной спас. Даже поля в округе превратились в пепелища. Видно, что часть урожая дауры снять успели, но многое пожжено было. Мезенец, как такое завидел — аж взвыл.

— Кто же напал на Кокурея? — недоумевали казаки. — Перебили всех? Иль увели куда?

— Это точно не Кузнец, — мотал головой Ивашка. — Тот людей бы оставил.

Только Дурной всё это время молчал, скрутил руки на груди, унимая дрожь от мороси, и выглядел мрачнее туч на небе.

— Никто на них не напал, — сухо бросил, наконец. — Кокурей сам ушел. И род свой увел. А что осталось — пожег.

— Как ушел? Куда?

— Куда повелел император Фулинь.

— Кто? — нахмурился Ивашка.

— Ну, богдыхан… Шамшакан. В никанской земле его Фулинем зовут. Вот он и прислал людей с приказом. Чтобы с Амура все племена уходили в его владения. Видимо, первые уже пошли.

— А чего это он нашими ясачными людьми распоряжается? — набычился толмач Козьма. — Они же нам шерть давали.

— Это ты их считаешь нашими, — криво улыбнулся Дурной. — А Фулинь все эти земли своими считает. А нас — захватчиками. Вот, в заботе о своих подданных и повелел им переселиться на юг.

— Речи-то больно крамольные, — Ивашка приподнял бровь.

— Я тебе говорю то, как маньчжуры думают, — сразу озлился Дурной. — Можешь хоть сто раз сказать «царёвы земли» — от этого Кокурей назад не вернется. Надо правде в глаза смотреть, а не крамолу в словах выискивать.

— Да ладно вам, — влез промеж шипящих друг на друга котов Мезенец. — Дурной, ты лучше скажи: как же это люди сами, добровольно свои дома и свою землю оставили? Кто на такое согласится?

— Вот так мы их допекли, — опустил тот глаза. — Да, к тому же, Фулинь им землю пообещал.

— Как? — Рыта ажно глаза вытаращил. — Землю? Запросто так?

— Вроде да, — неуверенно ответил Сашко. — А за службу зерном оделять повелел.

— Чудеса твои… — перекрестился Мезенец. — Щедрый у них богдыхан.

— А что, Рыта, пошел бы ты за землицу к нему служить? — зло оскалился Козьма.

— Я сейчас тебе ногу выдерну и пасть поганую ею заткну! — набычился мужик.

— Тихо! — поднял руки Дурной. — Вот еще повод нашли. Я что думаю, братва: когда веками на месте живешь, столькими вещами обрастаешь — что всего в дорогу никак не взять. Давайте-ка прошмонаем городок!

Казаки тут же загорелись идеей и двинулись к обгоревшему городку. Сашко снова оказался прав: кое-что сильно обгорело, но есть вещи, которые и огонь не возьмет. Казаки нашли немало глиняной посуды, большей частью, битой, но было и целое. В избытке находили старые шкуры, куски кожи, ремни. А еще, ежели порыться, попадались им и железки. Климка Корела особливо в них вцепился, ибо они с Ничипоркой думали ладить кузню в острожке. Сашко идею поддержал. Так что казаки чуть землю в юртах не просеивали в поисках железок.

Тут-то Гераське и подвезло: в куче рухляди всякой нашел он монисто серебряное! Прям настоящее! Серебряные чешуйки перемежались бронзовыми кружочками с дырочками. Но серебра, всё одно, не меньше трети. Такой искус был укрыть находку, себе оставить… но не смог. Сам подошел к Дурному и сунул ему.

— Авось, пригодится… для дела общего.

— О! Деньги никанские, — обрадовался Сашко. — Спасибо, Гераська, когда-нибудь сильно пригодится. Нам для жизни многого не хватает — надо будет меняться.

А тем временем с вала городка Мезенец узрел, что не все поля у Кокурея выгорели. Позади целый клин ржи стоял и осыпался, а в сторонке — конопля на ветру шелестела. Рыта тут же бросил всё ринулся туда.

— Да, уймись ты! — держали его казаки. — Сколько дён на страду требуется! Когда этим заниматься?

— Хлеб же! — вырывался Рыта. — Там же не меньше двух пудов будет. И конопля еще…

Ничем его было не пронять. Тут Мезенец сам к Сашку кинулся.

— Дурной, дай мне остаться тута на два-три дня! Я пожну, сколь успею. А молотить и веять уже на острожке будем. Ты пойми — я даже озимые на делянке засеять успею! И на лето зерно будет! И хлебушек изредка зимой сможем едать!

Гераська только тут приметил: все казаки в чем-то да лучшие были, все — старше Дурнова… А за разрешением всё чаще именно к Сашку обращались.

— Рыта, ну, как мы тебя тут одного оставим? — недоумевал меж тем тот.

— Я с ним побуду, — вдруг влез Ивашка. — Он прав, Дурной: хлеб нам зело нужен. А вдвоем и оборониться легче, и сделаем больше.

Так и порешили. Лишь потребовали, чтобы сегодня Рыта работал со всеми. Когда еще стаскивали добытое к берегу, стало ясно: «трофея» так много, что ни в какую лодочку тот не влезет. Тут же начали разбирать горелый городок на бревна и доски. Связали плот, устлали доской и привязали к лодочке. Однако, Амур так бил волной в них, что выгрести сил не хватало. Уже и шли по самому бережку, по протокам, прикрываясь островками, но едва продвигались. Гераська с Климкой слезли на плот и взялись за шесты. Так, с большим трудом поднялись по правому берегу Амура гораздо выше Зеи, чтобы иметь запас. Пока пересекали черную реку, их так сильно снесло, что они чуть Зею не миновали. А волна боковая, едва Гераську с плота не смыла.

Но Бог помог — сдюжили. До острожка добрались уже глубокой ночью. Мокрые, замерзшие и совершенно без сил. Сашко опосля того слег с лихоманкой и три дня бредил. А как очнулся, первым делом спросил:

— За Рытой и Ивашкой ездили?

За ними съездили. Мужики за те дни не только сжали весь ячмень, собрали новый плот, но и сбили ящики из досок, так как везти колоски было не в чем. Во вторую ходку лодочка почти развалилась, теперя на ней на два аршина от берега боязно отходить. Зато у ватаги всякой полезной рухляди стало так много, что жизнь начинала казаться не такой и печальной.