Мама и смысл жизни - Ирвин Ялом

Может, доктор Лэш и прав, подумала она. Я ведь на самом деле никогда не думала про него, про его жизнь, про его жизненный опыт. Но это можно изменить. Сегодня. Прямо сейчас, по дороге домой.

Но через минуту-другую она почувствовала, что ее внимание рассеивается. Чтобы сосредоточиться, она использовала хороший прием для обретения умственного равновесия, освоенный ею за несколько лет до того на курсах выходного дня по медитации в Биг Сюр (во всех остальных отношениях это были выброшенные деньги). Частично удерживая внимание на дороге, остальной частью сознания она вообразила метлу, выметающую вон все лишние мысли. Совершив это, она полностью сосредоточилась на своем дыхании, вдохе прохладного воздуха и выдохе чуть потеплевшего в недрах ее легких.

Хорошо. Каша в голове улеглась, и Мерна мысленным взором увидела лицо доктора Лэша — сначала он улыбался и внимательно смотрел на нее, потом нахмурился и отвернулся. За последние несколько недель, с тех самых пор, как Мерна подслушала его диктовку, ее чувства к нему скакали как бешеные. Одно надо сказать в его пользу, подумала она: он упорный. Он, бедный, у меня висит на канатах уже несколько недель. Я его гоняю до пота. Снова и снова швыряю ему в лицо его собственные слова. Но он не сдается. Держится. Не бросает полотенце на ринг. И не юлит — не выворачивается, не пытается врать, как я бы сделала на его месте. Разве самую малость приукрашивает — например, отрицает, что говорил про нытьё. Но, может быть, он просто не хочет меня обидеть.

Мерна очнулась как раз вовремя, чтобы перейти на шоссе 380, и снова без усилий погрузилась в мысли. Интересно, что сейчас делает доктор Лэш? Диктует? Заметки про нашу сегодняшнюю сессию? Складывает их в ящик стола? Или просто сидит у стола, вот в эту самую минуту, и думает про меня. У этого стола. Папин стол. Интересно, папа сейчас обо мне думает? Может быть, он все еще где-то есть, и смотрит на меня. Нет, папа стал прахом. Голый блестящий череп. Кучка праха. И все его мысли обо мне — тоже прах. Даже меньше чем прах — электромагнитные волны, давно затухли без следа. Я знаю, папа, наверное, меня любил — он об этом всем говорил, тете Эйлин, тете Марии, дяде Джо — только мне так и не сказал. Жаль, что я этого так и не услышала.

Мерна съехала с шоссе и остановила машину на площадке обозрения, откуда открывался вид на всю долину, от Сан-Хосе до Сан-Франциско. Посмотрела вверх сквозь лобовое стекло машины. Что за дивный день сегодня. Большое небо. Какие слова к нему подходят? Величественное — простирается — слои облаков. Прозрачные ленты облаков. Нет, светлые. Это лучше. Мне нравится это слово. Светлые — светлые ленты облаков. Или лучше — завеса облаков, подобных флейтам. Ветер взбивает белое масло облаков, что зыблются нежными волнами. Неплохо. Неплохо. Мне нравится.

Мерна достала ручку и записала эти строки на обороте найденной в бардачке розовой квитанции из химчистки. Она завела машину и уже хотела ехать, но заглушила мотор и опять погрузилась в размышления.

А что, если бы папа сказал эти слова? «Мерна, я тебя люблю… Мерна, я тобой горжусь… я тебя люблю… люблю… Мерна, ты лучше всех… лучшая дочь, лучше не бывает». Что тогда? Все равно прах. Слова истлевают даже быстрей мозгов.

Так что же с того, что он не сказал эти слова? А ему их кто-нибудь когда-нибудь говорил? Родители? Никогда. Судя по тому, что я о них слышала — отец хлестал бурбон и умер желтушный и молчаливый. Мать после этого еще два раза выходила замуж, снова за алкоголиков. А я? Я когда-нибудь ему это говорила? Я вообще кому-нибудь когда-нибудь это говорила?

Мерна вздрогнула, выдернула себя из забытья. Как это непохоже на нее, такие мысли. Такие выражения, поиски красивых слов. И воспоминания об отце. Это тоже странно: она редко вспоминала о нем. И где же ее решимость сосредоточиться на докторе Лэше?

Она попробовала снова. На миг она представила доктора у стола с убирающимся верхом, но его заслонил другой образ, явившийся из прошлого. Поздняя ночь. Мерне уже давно пора уснуть. Она крадется по коридору. Из-под двери родителей пробивается свет. Тихие, интимные голоса. Бормочут ее имя. «Мерна.» Они, должно быть, лежат под толстым пуховым одеялом. Постельные разговоры. Говорят о ней. Она распростерлась на полу, вжалась щекой в ледяной свекольно-красный линолеум, силясь заглянуть под дверь, подслушать тайные разговоры родителей о ней, Мерне.

А теперь, подумала она, глядя на свой плейер, я овладела этой тайной. Эти слова теперь принадлежат мне. То, что он сказал в конце сессии — как там? Она вставила кассету, перемотала в течение нескольких секунд и стала слушать:

…Мерна. Послушай меня очень внимательно. Ты собираешь и копишь. Ты накапливаешь информацию, которую я тебе даю, но ничего не даешь взамен! Я знаю, что ты пытаешься строить со мной отношения по-новому, но все равно я не могу сказать, что ты вовлечена. Я пока не чувствую, что ты воспринимаешь меня как личность — я для тебя что-то вроде банка данных, из которого ты извлекаешь информацию.

Извлекаю информацию. Банк данных. Она кивнула. Может, он и прав.

Она завела машину и вернулась на шоссе 101, идущее в южном направлении.

В начале следующей встречи Мерна сидела молча. Эрнест, нетерпеливый, как всегда, попытался ее подтолкнуть:

— О чем ты думала в последние несколько минут?

— Наверное, гадала, с чего вы начнете встречу.

— А чего бы ты хотела, Мерна? Если бы тебе явился джинн и исполнил твое желание, как бы ты хотела начать эту встречу? Какое заявление или вопрос были бы идеальны?

— Вы могли бы сказать: здравствуй, Мерна, я искренне рад тебя видеть.

— Здравствуй, Мерна. Я сегодня искренне рад тебя видеть, — немедленно повторил Эрнест, скрывая свое изумление. В прошлые встречи такие хитроумные гамбиты неизменно повисали в воздухе, и сейчас он задал вопрос почти без надежды на успех. А то, что он и в самом деле рад ее видеть — еще большее чудо.

— Спасибо. Очень мило с вашей стороны, хотя и не совсем точно.

— А?

— Вы вставили лишнее слово, — объяснила Мерна. — «Сегодня».

— И это значит…?

— Помните, доктор Лэш, что вы мне всегда говорили: вопрос — не вопрос, если ты знаешь ответ.

— Ты права, но сделай мне одолжение. Не забывай, у терапевта особые привилегии.

— Ну хорошо. «Сегодня» означает, что вы не всегда были рады меня видеть.

Неужели, подумал Эрнест, еще недавно я считал Мерну полной тупицей в межличностных отношениях?

— Продолжай, — улыбаясь, сказал он. — Чем это может объясняться?

Она заколебалась. Ей совсем не хотелось, чтобы сегодняшний сеанс пошел в этом направлении.

— Мерна, попробуй. Попробуй ответить что-нибудь на этот вопрос. Как ты думаешь, почему я не всегда рад тебя видеть? Можешь использовать метод свободных ассоциаций: скажи первое, что придет в голову.

Молчание. Она чувствовала, как слова шевелятся в ней, накапливаются. Она попыталась выловить отдельные слова, удержать их, словно плотиной, но их было слишком много, и они текли слишком быстро.

— Почему вы не рады меня видеть? — взорвалась она. — Почему? Я знаю, почему. Потому что я неделикатная, вульгарная, и у меня плохой вкус…

…Я не хочу этого делать, думала она, но уже не могла остановиться, нужно было вскрыть этот нарыв, очистить пространство между ними…

— … и потому что я узкая, и негибкая, и никогда не говорю ничего красивого и поэтичного!

Хватит, хватит, говорила она себе, пытаясь сжать зубы, стиснуть челюсти. Но слова прорывались с силой, которой она не могла противиться, и она изрыгнула их:

— И я не мягкая, и мужчины хотят от меня убежать — слишком много острых углов, локти, колени, и я неблагодарная, и я пачкаю наши отношения разговорами о деньгах, и… и… — на миг остановилась и закончила на юмористической ноте: — И у меня слишком большая грудь.

Она, обессиленная, рухнула в кресло. Все было сказано.

Эрнест был поражен. Настала его очередь онеметь. Это же его слова. Откуда они взялись? Он посмотрел на Мерну, которая скорчилась в кресле, обхватив голову руками. Как ответить? У него кружилась голова. Он хотел созорничать, сказав «нет, у тебя не слишком большая грудь». Но, слава Богу, промолчал. Сейчас не время для шутливой болтовни. Он знал, что слова Мерны нужно воспринять с величайшим уважением и серьезностью. Он схватился за спасательный круг, всегда доступный терапевту даже в самом бурном море: можно прокомментировать процесс, заговорить об их отношениях, о последствиях слов пациента, а не об их содержании.

— Эти слова пропитаны сильным чувством, Мерна, — спокойно сказал он. — Как будто ты их носила в себе очень долго.

— Так и есть. — Мерна сделала пару глубоких вдохов. — У слов своя жизнь. Они хотели вырваться наружу.

— Ведро гнева на мою голову — может быть, и на твою тоже.