Нарратология - Вольф Шмид

И в нынешней литературе мы находим повествование в форме сказа. Примечательный пример, причем женского сказа – это «Разновразие. Собрание пестрых глав» Ирины Поволоцкой. Рассказывает здесь Наталья, повариха у священника, о своей богатой ударами судьбы жизни. Следующая цитата взята из начала рассказа «Аляфрансе»:

У нас после Империалистической голод был, поляки все померли, а мы с моей коллегой Марусей лошадей польских резали. Маруся лошадь по голове топориком – тюк! а я ей горло – кинжалом. Еврейские мальчики как узнали, ухаживать перестали, но Петр Иванович, на то и есть аляфрансе, на вечеринке только музыку заиграли, а я как раз в платье нарядном, лиф мыском, среди подружек стояла, ко мне подошел (И. Поволоцкая. Разновразие. СПб., 1998. С. 136)[175]. 

Орнаментальный сказ – это гибридное явление, основывающееся на парадоксальном совмещении исключающих друг друга принципов характерности и поэтичности[176]. От собственно сказа сохраняются устное начало, следы разговорности и жесты личного рассказчика, но все эти характерологические черты отсылают не к единому образу нарратора, а к целой гамме разнородных голосов, не совмещающихся в единство личности и психологии. Орнаментальный сказ многолик, постоянно колеблется между началами устности и письменности, разговорности и поэтичности, книжности и фольклорности. В отличие от характерного сказа орнаментальный сказ отсылает читателя не к наивному, неумелому личному нарратору, а к безличной повествующей инстанции, сознательно выступающей в разных ролях и масках. Орнаментальный сказ объединяет принципы нарративного и поэтического строения текста и поэтому представляет собой явление на границе повествовательного текста. Безличный нарратор предстает здесь как точка пересечения гетерогенных словесных жестов, как принцип соединения разных стилистических миров. В орнаментальном сказе роль перспективации снижена (как вообще в поэтическом и орнаментальном тексте, лишенном строгой организации по принципу точки зрения). Если классический сказ целиком мотивирован идеологической и языковой точками зрения конкретного говорящего, то орнаментальному типу свойственна расплывчатость перспективы, характерологическая немотивированность и поэтическая самоцельность с установкой на слово и речь как таковые.

Противопоставление этих двух разновидностей сказа можно обнаружить уже в творчестве Гоголя. Предисловия Рудого Панька представляют собой чистый характерный сказ, а «Шинель» – образец орнаментального сказа. Этот второй тип широко распространяется в 1910—1920-е годы. Классический пример модернистского орнаментального сказа – это роман А. Белого «Серебряный голубь», недаром именуемый автором «итогом семинария» по Гоголю. Рассмотрим второй абзац этого романа, начинающийся с явной аллюзии на «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» с ее известным зачином «Славная бекеша у Ивана Ивановича»:

Славное село Целебеево, подгородное; средь холмов оно да лугов; туда, сюда раскидалось домишками, прибранными богато, то узорной резьбой, точно лицо заправской модницы в кудряшках, то петушком из крашеной жести, то размалеванными цветниками, ангелочками; славно оно разукрашено плетнями, садочками, а то и смородинным кустом, и целым роем скворечников, торчащих в заре на согнутых метлах своих: славное село! Спросите попадью: как приедет, бывало, поп из Воронья (там свекор у него десять годов в благочинных), так вот: приедет это он из Воронья, снимет рясу, облобызает дебелую свою попадьиху, оправит подрясник, и сейчас это: «Схлопочи, душа моя, самоварчик». Так вот: за самоварчиком вспотеет и всенепременно умилится: «Славное наше село!» А уж попу, как сказано, и книги в руки; да и не таковский поп: врать не станет (Белый А. Серебряный голубь: Повести, роман. М., 1990. С. 33). 

Тут налицо смесь двух противоположных семантико-стилистических жестов: с одной стороны, заметен сказовый тон запечатлевающегося в повествовательном тексте нарратора, обнаруживаются устность, спонтанность и разговорность, а с другой, находятся следы орнаментализации – приподнятая, риторическая интонация, ритмизация, звуковая инструментовка, сцепление элементов текста при помощи звуковых перекличек, сеть звуковых и тематических лейтмотивов. Эта орнаментально-поэтическая стихия приобретает местами фольклорную окраску, но ни к какой конкретной говорящей инстанции не отсылает.

Раннее творчество Л. Леонова богато орнаментальным сказом. Выше (гл. II) был процитирован отрывок из «Гибели Егорушки», в котором сочетаются литературный синтаксис, поэтическая ритмизация и звуковая инструментовка со средствами фольклорной стилизации. Крайнюю форму орнаментального сказа мы находим в повести «Туатамур»:

Я – Туатамур, тенебис-курнук и посох Чингиса. Это я, чья нога топтала земли, лежащие по обе стороны той средины, которая есть средина всему. Это я, который пронес огонь и страх от Хоросана до Астрабада, от Тангута до земли Алтан-хана, который сгорел в огне.

Вот слушайте: я любил Ытмар, дочь хакана. Чингис, покоритель концов, – да не узнают печали очи его, закрывшиеся, как цветы деринсунха, на ночь, чтоб раскрыться утром! – отдал бы ее мне. Это я, который снял бы с нее покрывало детства, когда б не тот, из стороны, богатой реками, Орус, который был моложе и которого борода была подобна русому шелку, а глаза – отшлифованному голубому камню из лукоморий Хорезма (Леонов Л. Собр. соч.: В 10 т. Т. 1. М., 1969. С. 140). 

Этот экзотический сказ, по словам Ю. Тынянова [1924б: 161], «татарская заумь», «персидский ковер», обозначает и в самом деле «пределы прозы».

2. Интерференция текста нарратора и текста персонажа 

Две стихии повествовательного текста

Повествовательный текст слагается из двух текстов, текста нарратора и текста персонажей. Если первый формируется в процессе повествования, то последний мыслится как существующий уже до повествовательного акта и только воспроизводимый на протяжении этого акта.

Здесь может возникнуть вопрос: почему здесь употребляется понятие текста, а не речи, слова или голоса? Интерференция, о которой будет идти речь, ограничивается не отдельными словами или высказываниями, а касается целых текстов с их своеобразными мировоззрениями. Текст в том смысле, в котором он здесь понимается, охватывает не только воплощенные уже в языке фенотипные речи, внешние или внутренние, но также и генотипные, глубинные субъектные планы, проявляющиеся в мыслях, в восприятиях или же только в идеологической точке зрения. Поэтому интерференция текстов встречается и там, где персонаж не говорит и даже не думает, а только воспринимает и оценивает отдельные аспекты действительности[177]. Начиная с XVIII века мы наблюдаем в русской и в европейских литературах тенденцию к несовпадению повествовательного текста с чистым текстом нарратора. С возрастающей ориентировкой повествовательного текста на точку зрения персонажей в повествовательный текст внедряются признаки текстов персонажей, так что в нем смешиваются стихии нарратора и персонажей[178].

На двустихийность повествовательного текста указывал уже Платон, характеризуя эпос как смешанный жанр, подразумевающий как собственно «повествование» (диегесис), так и «подражание» (мимесис)[179]. Если в дифирамбах говорит сам поэт «путем простого повествования» (ἁπλῇ διηγήσει, 392d)[180], a в драме он повествует «посредством подражания» речам фигур (διὰ μιμήσεως, 392d), то в эпосе он смешивает тот и другой прием: излагая речи героев, поэт говорит как в драме, а в «промежутках между речами» (μεταξὺ τῶν ῥήσεων, 393b) – как в дифирамбах, т. е. «посредством повествования от себя» (δι᾽ ἀπαγγελίας αὐτοῦ ποιητῦ, 394c).

В средневековье это различение жанров по признаку участия говорящих инстанций было развернуто в типологии жанров (poematos genera), которую предложил влиятельный латинский грамматик Диомед (IV век н. э.). В своей «Грамматике»[181] Диомед различает: 1) «подражающий жанр» (genus activum vel imitativum [dramaticon vel mimeticon]), где говорят только драматические фигуры «без вмешательства поэта» (sine poetae interlocutione), 2) «повествующий жанр» (genus enarrativum [exegeticon vel apangelticon]), где говорит один поэт, 3) «смешанный жанр» (genus commune [koinon vel mikton]), где говорят как поэт, так и изображаемые персонажи.

При всем кажущемся равноправии текста нарратора и текста персонажа нельзя упускать из виду, что эти тексты соединены в повествовательный текст «организующей силой» текста нарратора [Долежел 1958: 20]. Текст персонажа фигурирует в повествовательном тексте как цитата внутри текста подбирающего его нарратора, как «речь в речи, высказывание в высказывании» [Волошинов 1929: 125]. На принципиальную подчиненность текста персонажа указывал уже Платон: в «Илиаде» Гомер, излагая речи персонажей, «пытается ввести нас в заблуждение, изображая, будто здесь говорит кто-то другой (ὥς τις ἄλλος ὤν, 393с), а не он сам». Самостоятельность речей персонажей, по Платону, только мнимая, на самом деле в речи персонажей говорящей инстанцией остается автор, вернее – нарратор.