Злой рок Марины Цветаевой. «Живая душа в мертвой петле…» - Людмила Поликовская

От Эфрона, Родзевича и тех, кто пошел с ними, ее отличало твердо знание: «…земное устройство не главнее духовного, равно как наука общежития не главнее подвига одиночества <…> Земля – не все, а если бы даже и все – устроение людского общежития – не вся земля. Земля большего стоит и заслуживает». Время, в которое Цветаевой довелось жить, занятое дележом земных благ, она всегда ощущала как чуждое себе. «Время! Я тебя миную!» – гордо заявила она в одном из своих стихов… А вот это уже никому не удавалось. Сломать можно не каждого, но убить – всякого. Среди миллионов жертв эпохи окажется и Марина Цветаева. Но еще несколько лет ей было отпущено.

Лето 1936 года подарило Цветаевой эпистолярную встречу с поэтом Анатолием Штейгером. Тяжело больной, недавно переживший несчастную любовь, он томился в одном из швейцарских санаториев в ожидании опасной операции. Он восхищался стихами Цветаевой и – по-видимому – понял, какой автор мог написать такие стихи. Он послал ей свою книгу и письмо на 16 страницах. К сожалению, это письмо, как и все письма Штейгера, кроме одного, до нас не дошло. Мы можем только догадываться об их содержании – по ответам Цветаевой.

Надо ли говорить, какой радостью для Цветаевой, давно страдавшей от ощущения никому ненужности, было это письмо-исповедь («У кого-то смертная / Надоба – во мне»). И она откликнулась так, как только и умела откликаться – всей собой. Она сразу определяет свое чувство как материнское, «потому что это слово самое вмещающее и обнимающее, самое обширное и подробное, и – ничего не изымающее». В Штейгере она видит своего духовного сына, свое alter ego. (А на каком, собственно, основании?) Она обещает писать ему каждый день и свято исполняет обещанное. Это при ее-то занятости. При том, что грядет столетие со дня гибели Пушкина и надо срочно переводить его стихи на французский и кончать «Моего Пушкина». Она не жалеет времени на разбор стихов Штейгера, указывая на их достоинства и недостатки, выделяя удачные и неудачные строчки. Она ждет писем от него, как ждут писем возлюбленного («Милый друг, мне кажется – Вы не писали уже целую вечность, а на самом деле – только три дня»). И беспокоится, как мать («Если бы я была уверена, что Вы не пишете для здоровья, не от нездоровья…»).

Операция прошла удачно, Штейгер теперь – относительно – здоров и вскоре сможет покинуть санаторий. Марина Ивановна строит планы встречи: где, когда, предлагает деньги на дорогу. (Хотя в глубине души и понимает, что с личного свидания все расставания и начинаются.) Но Штейгер рвется вовсе не к ней, а в Париж, на Монпарнас, где в многочисленных кафе собирается парижская богема, где до утра спорят о последних литературных новинках, выставках и пр. Наконец, он, вероятно, жаждал тех развлечений, которые большой город дает молодому человеку. Вот этого Цветаева понять не может. Так не могла она понять, почему ее собственная дочь рвется от такой матери в общество «пошляков». Так потерял ее уважение человек, который предпочел ее общество Алиному. Что с того, что Але 20 лет, а ей 40 – ведь с ней же гораздо интереснее. Богему она презирала. Когда молодой, подающий надежды поэт Б. Поплавский умер от передозировки наркотиков, его оплакивал весь Париж – только не Марина Цветаева. Любимым местом поэта должен быть письменный стол, а вовсе не литературное кафе. И у нее было право судить тех, кто собирался на Морнпарнасе, – равных ей там не было. Она имела все основания написать Штейгеру «… настоящий поэт среди поэтов так же редок, как человек среди людей». « Настоящий поэт» (читай – Гений) не нуждается в обществе талантов, но для человека среднего литературного дара (каким и был Анатолий Штейгер) подпитка литературной средой необходима. Однако ж Цветаева всегда мерила по себе – потому-то так трудно, а зачастую и трагично складывались ее отношения с людьми. И Штейгеру (названому сыну!) она пишет резко, «ледянее звезды»: «Поскольку я умиляюсь и распинаюсь перед физической немощью – постольку пренебрегаю – духовной. «Нищие духом» не для меня. <…> Руку помощи – да, созерцать Вас в ничтожестве – нет».

На это письмо сохранился ответ Штейгера. Скажем прямо: мы читали его с полным сочувствием и пониманием.

«Да, Вы можете быть, если хотите – «ледянее звезды». Я всегда этого боялся (всегда знал эту Вашу особенность) – и поэтому в первом же моем письме на 16 страницах – постарался Вам сказать о себе все, ничем не приукрашиваясь, чтобы Вы сразу знали, с кем имеете дело, и чтобы избавить Вас от иллюзии и в будущем – от боли. Я предупреждал Вас, Марина (в этом письме, правда, было сказано все и о «Монпарнасе» и даже о milieu [36] ) – и в последующих всех письмах я всегда настаивал на том же самом.

Между моим этим письмом на 16 страницах и моим письмом последним – нет никакой разницы. Ни в тоне, ни в содержании, ни в искренности – никакой.

Но зато какая разница в Ваших ответах на эти письма <…>

После первого Вы назвали меня сыном, – после последнего Вы «оставляете меня в моем ничтожестве».

И объясняя это, на первый взгляд, странное обстоятельство, Штейгер недалек от истины: «…в моих письмах Вы читали лишь то, что хотели читать. Вы так сильны и богаты, что людей, которых Вы встречаете, Вы пересоздаете для себя по-своему, а когда их подлинное, настоящее все же прорывается, – Вы поражаетесь ничтожеству тех, на ком только что лежал Ваш отблеск, – потому что он больше на них не лежит <…>

Вы обещали мне, что Вы мне никогда боли не сделаете, – не обвиняю Вас, что Вы не сдержали своего обещания. Вы, ведь, это обещали мне воображаемому, а не такому, каков я есть <…>

Любящий Вас и благодарный

А.Ш.»

В последнем письме к Штейгеру Цветаева просит его вернуть ей куртку, которую она ему раньше послала. (Правда, с оговоркой: если не нужна.) Так прозаически окончились отношения, начатые на сверхвысокой ноте. Но навсегда остались обращенные к Штейгеру «Стихи сироте» – последний лирический цикл Цветаевой.

В марте 1937 года уехала в СССР Аля. Сбылась ее мечта: под влиянием отца она стала патриоткой своей Родины, самой справедливой страны в мире. Кроме того, ей, конечно, хотелось самостоятельности. А Марине Ивановне, как ни сложны были ее отношения с дочерью, обидно, что Аля перед отъездом «уже целиком себя изъяла, ни взгляда назад…». Уезжала – веселая, счастливая. («Так только едут в свадебное путешествие, да и то не все».) Сохранилась фотография проводов Али на парижском вокзале: Аля – сияет, Марина Ивановна стоит где-то во втором ряду, насупившаяся, вроде бы здесь совсем и не нужная.