Полк прорыва - Владимир Осинин

— Это верно.

— Мы — люди военные, и нам не надлежит вести слишком профессиональные разговоры. Так давайте пить! Я приехал недавно в вашу страну, но в мои обязанности входит не нарушать связи, а укреплять их. И я рад этому.

Хлебников усомнился в искренности этих слов, но ничего не ответил, промолчал, решив послушать, что будет дальше говорить слишком общительный молодой толстячок.

— Я очень хочу понять русских! Прежде чем приехать сюда, я знакомился с историей и узнал, что русские всегда удивляли своих соседей. Никто не мог их разгадать. Когда им плохо живется, когда хорошо. У них все — очень хорошо! Чудеса совершаются сами собой!

— Например?

— А разве это не чудо, что вы запустили в космос своего Гагарина? Но я не считаю, как некоторые мои соотечественники, что в Москве все иллюзионисты. Когда полетел Гагарин, я сразу понял, что этот полет… — Он помолчал, пожал плечами и усмехнулся: — Что он никому не угрожает! Мне если суждено, то придется умереть от американской бомбы. Поверьте, что я не привез сюда даже миниатюрного бомбоубежища.

— Будем надеяться, что до этого не дойдет! — сказал Хлебников.

Офицер осмотрел зал и вдруг с искренним огорчением произнес:

— Обратите внимание — кто здесь присутствует? Одни мужчины!

— Но разве в обществе женщин их сердца становятся мягче?

— О нет!

— Послушайте, что они говорят.

Было шумно. Пошли какие-то слишком частные тосты — за победы в сражениях, о которых никто не имел понятия. Каждый старается доказать, что именно он и сделал больше всех для разгрома фашистской Германии.

— Ерунда все! — махнул рукой офицер. — Да и вообще… Что было, то прошло.

— Может быть, и так. Но это говорит о том, что вы действительно еще не поняли русского народа. Да и сами не участвовали в той войне.

— Неужели я вас чем-нибудь обидел? Поверьте, я этого не хотел. Простите. Я еще понял, что с вами так просто нельзя. Откровенность за откровенность — это лучше всего. Как на Эльбе, где наши армии встречались. И жаль, что я там не был.

— Если бы вы там были, то, наверное, не были бы здесь.

— Возможно!

…Раскачиваясь на сиденье в машине, Хлебников и сейчас видел перед собой мясистое розовое лицо своего собеседника, которого прислали «не нарушать связи, а укреплять», и он старается понять русскую душу. Многие ее теперь стараются понять!

У набережной Москвы-реки Хлебников отпустил машину, решил пройти пешком. Встречные с любопытством посматривали на него, какой-то человек в сером пиджаке встал со скамейки, сказал: «Здравия желаю!» Здоровались и многие другие. И он, смущаясь, готов был позавидовать самому себе — он чувствовал, что его большие золотые звезды не унесли его под облака, что жил он так, чтобы не мучила потом совесть. Тяжело заканчивать свою жизнь тому, кто оторвался от людей, боится посмотреть в глаза встречному, как бы в них не прочесть сожаление или насмешку.

Во дворе дома, в котором он жил, в скверике стояла девочка лет восьми и скучала. Прежде, года три назад, она играла здесь в ящике с песком, а бабушка ее сидела на скамейке и вязала для нее носочки или рукавички. Однажды на эту скамейку присел и Хлебников. И от души посмеялся. Девочка подошла к бабушке в одних трусишках и показывает на свой животик, надувая губы: «А почему мне такой пупик достался? Весь наружи. А у девочек спрятан». — «Ничего, придет время, спрячется и у тебя, детка», — ответила бабушка.

Теперь девочка играет одна. И он тайно любуется ею, чтобы не смущать. Если бы не война, были бы и у него внуки и внучки. Многое могло быть по-иному…

Подошел и день рождения Саши. В этот день он всегда навещал его, своего младшего сына. Но только Хлебников собрался ехать, началась гроза и долго не прекращалась. Пришлось отложить поездку на следующий день.

Он встал на рассвете, попил чаю, взял из вазы цветы и спустился вниз на лифте. Машина уже стояла у подъезда. Попросил шофера отдернуть шторки, чтобы в огромном полузатененном салоне «Чайки» стало светлее, одиноко уселся на заднем диване и так просидел часа четыре, с букетом в руках.

С чувством какой-то вины он подходил к невысокому серому обелиску, поставленному в стороне от всех дорог, у деревни Варваркино — такого тихого уголка не сыскать еще на белом свете. Поля и небо да лесок на горизонте. И течет ветерок по травам…

Машину он оставил внизу, а сам пешком поднялся на высоту по еле заметной тропинке.

Обелиск с пропеллером, рядом деревянная скамейка.

— Ну, здравствуй, сынок! Здравствуй и ты, Ваня, — как обычно, обратился он к боевому товарищу сына, положил тюльпаны к подножию обелиска и опустился на колени, поцеловал землю. В глазах затуманилось, но потом прошло, и он сел на скамейку, которую когда-то сам привез из города и поставил здесь, — она немного покосилась, была серая и шершавая, как солдатская шинель.

Сына он представлял только живым, мертвым его не видел. Каждый раз, когда он приезжал сюда, его обступала та трагическая тишина, которая может быть понятна только родителям, потерявшим своих детей. Любой стебелек травы, любая песчинка на этой высоте были одухотворенными и близкими для него, способными все видеть и слышать, но обреченными на вечное молчание. Одухотворенным казалось и небо над обелиском, оно напоминало купол какого-то огромного мавзолея. Только привезенные цветы быстро увядали, как что-то инородное, — остальному всему здесь была дарована вечность.

— Вот так-то, Саша! — сказал он с улыбкой, как говорил обычно живому. — Не часто я тебя навещаю. Но ты сам ведь солдат, понимаешь, что это такое — служба.

Побывав здесь, он всегда тосковал еще больше, и его с новой силой тянуло в эти края.

Сколько жаворонков в небе! И какие голосистые.

Среди травы что-то блеснуло. Он нагнулся и поднял кусочек металла, видимо от двигателя или крыла самолета.

— Эх, ребята, ребята! Протянуть бы вам еще немного…

Какой опаленной была тогда эта высота! Зиял и дымился на склоне черный кратер. И ничего от сына и товарища его не осталось. Похоронили символически. И обелиск поставили. И пропеллер.

Он смотрит в небо. Сколько же это лет прошло? Не мало. А кажется, что сейчас снова пронесутся над головой «илы» и один из них качнет крыльями. То были приветы Саши.

Саша — младший сын Хлебникова. Старший — Валерий — был разведчиком, командиром взвода разведки. Не вернулся с задания.

Навещать можно только Сашу.

Он сидит на скамейке и сидит, но знает, что с каждой минутой все тяжелее вставать — скорбь накапливается, словно в половодье лед перед плотиной, напирает, готова перехватить горло.

«Вы же понимаете все. Не всегда родители могут спасти своих детей. Если б даже они отдали за них свои жизни».

Не каждый представляет, что такое остаться без детей. Порой окружает какая-то пустота, словно тебя выбросило на необитаемый остров и у тебя — ни прошлого, ни будущего. Спасает одно — надежда. Вера, что ты еще вернешься к людям.

От Саши остался золотой орден Отечественной войны, от Валерия — ничего. Лишь память — боль в сердце.

Часто солдаты удивляются, почему это так пристально на них смотрит маршал, и не догадываются, кого они ему напомнили.

Одному он даже сказал:

— Ты вылитый Валерий.

— А я Валерий и есть! — ответил солдат.

Тот Валерий пошел в разведку и не вернулся. Может, подорвался на минах, перебираясь во мраке через передний край, утонул в реке, раненный, или сгорел на колючей проволоке, по которой был пропущен ток. Но вернее всего, он взорвал себя гранатой, когда его окружили, потому что оставался прикрывать отход своих подчиненных, и они слышали взрыв.

Саша тоже тянул на аэродром на горящем штурмовике, чтобы спасти друга, который не мог выпрыгнуть с парашютом, потерял сознание от раны. И лежат они теперь здесь рядом, под воткнутым в песок пропеллером.

Долго ли ему суждено навещать их? Рано или поздно время сделает свое дело — останется только легенда о летчиках. Но ведь сколько людей уходит из жизни, не оставив в ней никакого следа!

Когда самолет сына вышел из боевого порядка и с пламенем на плоскостях потянул на восток, стал снижаться, Хлебников еще верил, что Саша сумеет добраться до своего аэродрома. Он был не очень далеко от передовой. Но над лесами поднялся огненно-черный гриб, а потом уже донесся взрыв.

Надо было сразу же все бросить и ехать, но немцы возобновили контратаки, потеснили одну из наших дивизий, нельзя было отлучиться, никто бы этого не понял, даже сочувствуя, что он потерял сына.

Не удалось отлучиться и на следующий день. Так без него Сашу и похоронили. Символически, конечно, — дюралюминий и тот покорежился и поплавился, разлетелся по высотке. Просто однополчане собрали землю с металлом и пеплом…