Ханс Бринкер, или Серебряные коньки - Мэри Додж

— До свиданья, Анни! — сказал он наконец. — Утро проходит быстро, а мне надо спешить в Амстердам и продать там свои коньки. Маме нужны деньги, и их надо добыть как можно скорее. До вечера я, конечно, где—нибудь найду работу.

— Ты хочешь продать свои новые коньки, Ханс?! — воскликнула Анни. — Ты, лучший конькобежец во всей округе! Но ведь через пять дней состязания!

— Знаю, — ответил он решительным тоном. — До свиданья! Домой я покачу на своих старых, деревянных полозьях.

Какой ясный взгляд! Совсем не то, что безобразная усмешка Янзоона… И Ханс стрелой умчался прочь.

— Ханс! Вернись! — крикнула Анни.

Голос ее превратил стрелу в волчок. Ханс повернулся и одним длинным скользящим шагом подкатил к ней.

— Значит, ты действительно продашь свои новые коньки, если найдешь покупателя?

— Конечно, — ответил он, глядя на нее с улыбкой.

— Ну, Ханс, если ты непременно хочешь продать свои коньки… — сказала Анни, слегка смутившись. — Я хочу сказать, если ты… так вот, я знаю кого—то, кто не прочь купить их… вот и все.

— Это не Янзоон Кольп? — спросил Ханс и вспыхнул.

— Вовсе нет, — ответила она обидчиво, — он не из моих друзей.

— Но ты знаешь его, — настаивал Ханс.

Анни рассмеялась:

— Да, я его знаю, и тем хуже для него. И, пожалуйста, Ханс, никогда больше не говори со мной о Янзооне! Я его ненавижу!

— Ненавидишь его? Как можешь ты кого—нибудь ненавидеть, Анни?

Она задорно вздернула головку:

— Да, я возненавижу и тебя тоже, если ты будешь твердить, что он мне друг. Вам, ребятам, этот безобразный верзила, может, и нравится, потому что он поймал натертого салом гуся прошлым летом на ярмарке, а потом его завязали в мешок, и он в мешке вскарабкался на верхушку шеста. Но я от этого не в восторге. Я невзлюбила его с тех пор, как он при мне пытался спихнуть свою сестренку с карусели в Амстердаме. И ни для кого не секрет, кто убил аиста, который жил у вас на крыше. Но нам не к чему говорить о таком скверном, злом мальчишке… Право же, Ханс, я знаю человека, который охотно купит твои коньки. В Амстердаме ты не продашь их и за полцены. Пожалуйста, отдай их мне! Деньги я принесу тебе сегодня же, после обеда.

Если Анни была очаровательна, когда произносила слово «ненавижу», устоять перед нею, когда она говорила «пожалуйста», не мог никто; по крайней мере, Ханс не мог.

— Анни, — сказал он, снимая коньки и тщательно протирая их мотком бечевки, перед тем как отдать девочке, — прости, что я такой дотошный: но, если твой друг не захочет их взять, ты принесешь их сегодня? Ведь завтра утром мне придется купить торфа и муки для мамы.

— Будь спокоен, мой друг захочет их взять, — рассмеялась Анни, весело кивнув и уносясь прочь со всей быстротой, на какую была способна.

Вынимая деревянные «полозья» из своих объемистых карманов и старательно привязывая их к ногам, Ханс не слышал, как Анни пробормотала:

— Жаль, что я была такой резкой! Бедный, славный Ханс! Что за чудесный малый!

И Анни, вся погруженная в приятные мысли, не слыхала, как Ханс проговорил:

— Я ворчал, как медведь… Но дай ей бог здоровья! Бывают же такие девочки! Сущие ангелы!

Может, это и лучше, что каждый из них не слышал слов другого. Нельзя же знать все, что творится на белом свете!

Глава XL. В поисках работы

Привыкнув к роскоши, мы с трудом переносим лишения, которые раньше терпели легко. Деревянные коньки скрипели громче прежнего. Ханс еле—еле передвигал ноги на этих старых, неуклюжих обрубках, но не жалел, что расстался со своими превосходными коньками… Напротив, он решительно гнал от себя мальчишескую досаду на то, что не смог сохранить их чуть—чуть дольше, хотя бы до состязаний.

«Мама, конечно, не рассердится на меня, — думал он, — за то, что я продал их без ее позволения. У нее и так хватает забот. Об этом мы еще успеем поговорить, когда я принесу домой деньги».

Целый день Ханс бродил по улицам Амстердама в поисках работы. Он добыл несколько стейверов, взявшись помогать какому—то человеку, который вел в город навьюченных мулов, но постоянной работы ему не удалось найти нигде.

Он был бы рад наняться в носильщики или рассыльные. Ему не раз попадались нагруженные свертками парни, которые неторопливо брели куда—то, волоча ноги, но для него самого места не оказалось. Один лавочник только что нанял подручного. Другому нужен был «парень поладнее, попроворнее» (выражаясь точнее — «получше одетый», только лавочник не хотел говорить этого). Третий просил Ханса зайти месяца через два, когда каналы, надо полагать, вскроются, а многие просто качали головой, не говоря ни слова.

На фабриках ему также не повезло. В этих огромных зданиях, где производили столько шерстяных, бумажных и льняных тканей, всемирно известных красок, кирпича, стекла и фарфора, на этих мельницах, где мололи зерно, в этих мастерских, где шлифовали драгоценные алмазы, сильный юноша, способный и жаждущий работать, казалось бы, мог найти себе дело. Но нет, всюду Ханс слышал один и тот же ответ: новые рабочие сейчас не нужны. Если б он зашел до праздника святого Николааса, ему, быть может, и дали бы работу, так как в то время всюду была спешка, но сейчас мальчиков больше, чем нужно.

Хансу хотелось, чтобы эти люди хоть на миг увидели его мать и Гретель. Он не знал, что тревога той и другой глядит из его глаз, не знал, что, резко отказав ему, многие чувствовали себя неловко и думали: «Не надо бы прогонять малого». Иные отцы, вернувшись в тот вечер домой, разговаривали со своими детьми ласковее обычного, вспоминая, как омрачилось после их слов честное юное лицо просившего работы парня; и еще не наступило утро, как один хозяин решил, что, если парень из Брука зайдет снова, надо будет приказать старшему мастеру поставить его на какую—нибудь работу.

Но Ханс ничего этого не знал. На закате он отправился назад в Брук, не понимая, отчего у него так странно сжимается горло — от чувства ли безнадежности или от решимости преодолеть все препятствия. Был у него, правда, еще один шанс. Теперь мейнхеер ван Хольп, быть может, уже вернулся, думал он. Правда, Питер, по слухам, еще вчера вечером отправился в Хаарлем устраивать какие—то дела, связанные с большими конькобежными состязаниями. Но все—таки Ханс пойдет к ван Хольпам и попытается получить работу.

К счастью, Питер вернулся рано утром. Он был уже дома, когда пришел Ханс, и как раз собирался идти к Бринкерам.

— А, Ханс! — воскликнул он, когда Ханс, усталый, подошел к дверям. — Вас—то мне и было нужно. Войдите и погрейтесь!

Сорвав с себя истрепанную шапку, которая, словно нарочно, прилипала к голове всякий раз, как ее хозяин чувствовал себя неловко, Ханс стал на одно колено не затем, чтобы поздороваться на восточный манер, и не затем, чтобы воздать поклонение царящей здесь богине чистоплотности, а просто потому, что его тяжелые башмаки способны были внушить ужас любой домохозяйке в Бруке. Сняв башмаки, их хозяин осторожно вошел в дом, оставив их снаружи, как часовых, дожидаться его возвращения.

Из дома ван Хольпов Ханс ушел с легким сердцем. В Хаарлеме отец велел Питеру передать Хансу Бринкеру, чтобы он теперь же начал делать двери для летнего домика. В усадьбе была удобная мастерская, и Хансу позволили работать в ней, пока он не кончит резьбу.

Питер не сказал Хансу, что пробежался на коньках до самого Хаарлема только затем, чтобы устроить все это, поговорив с мейнхеером ван Хольпом. Ему было довольно видеть, каким радостным и оживленным стало лицо молодого Бринкера.

— Мне кажется, я с этой работой справлюсь, — сказал Ханс, — хоть я и не учился ремеслу резчика.

— А я так совершенно уверен, что справитесь, — сердечно ответил Питер. — Вы найдете все нужные вам инструменты в мастерской. Она вон там — едва видна за деревьями, хоть они и осыпались. Летом, когда живая изгородь покрыта листьями, мастерской отсюда совсем не видно… Как чувствует себя ваш отец сегодня?

— Лучше, мейнхеер… силы прибывают к нему с каждым часом.

— В жизни я не слыхал о таком удивительном случае! Этот суровый старик Букман поистине замечательный врач!

— Ах, мейнхеер, — с жаром проговорил Ханс, — этого мало! Он не только замечательный врач — он добрый человек! Если бы не доброе сердце меестера и не его великое мастерство, мой бедный отец и до сих пор жил бы во тьме. Я считаю, — добавил он, и глаза у него загорелись, — что медицина — самая благородная наука!

Питер пожал плечами:

— Может, она и очень благородная, но мне она не совсем по вкусу. Доктор Букман, конечно, мастер своего дела. Ну, а что касается его сердца… избавьте меня от таких сердец.

— Почему вы так говорите? — спросил Ханс.

В эту минуту из соседней комнаты неторопливо вышла дама. Это была мевроу ван Хольп, в роскошнейшем чепце и длиннейшем атласном переднике, обшитом кружевами. Она чинно кивнула Хансу, когда тот отошел от камина и отвесил ей самый вежливый поклон, на какой только был способен.