Боги слепнут - Роман Буревой

Первыми вернулись запахи. Отвратительные запахи. Воняло грязью, гнильем, чем-то тухлым. Кажется, рыбой. Что может вонять отвратительнее тухлой рыбы? Лишь гниющая человечья плоть.

Вслед за запахом явилась боль. Она примеривалась к телу то там, то здесь. Вот кольнуло под ребрами, вот в бедре, потом в висках. Боль… Нервы медленно возрождались вслед за костями и мышцами. Нервы регенерировали, теперь уже болело все тело. Еще не остро, еще не сплошь.

Вернулись звуки (раньше он ничего не слышал), а теперь различал громкий бранчливый крик. Чайки. Ну да, чайки. Где же он? На берегу моря? Реки? Если вокруг летают чайки, значит близко вода. Вода шумела, но однообразно, скорее старушечий шепот, нежели внятный говор. Он понял наконец: шел дождь. Он уже кое-что мог понимать. Значит, мозг его возродился прежде периферийной нервной системы. Это открытие доставило ему радость. Радость, которая тут же затмилась болью.

Но почему так воняет? Если он на берегу, то должно пахнуть солью, водорослями, свежестью. Боль становилась уже невыносимой. Он повернулся на спину – он мог уже повернуться! – и выгнулся дугой: судорогой свело возрожденные мышцы. Почему он не может умереть! Он бы все сейчас отдал за блаженное восхитительное небытие. Руки конвульсивно согнулись в локтях, пытаясь разодрать лишенными ногтей пальцами лишенную кожи грудь. Свет ударил в глаза – в широко раскрытые глаза без век и ресниц. Он смотрел и видел небо, обложенное низкими свинцовыми тучами; небо, с которого сеялся колючий холодный дождь; видел белых чаек, парящих в этом сером рыхлом небе. Вновь судороги скрутили тело. Со спины его перевернуло на бок. И тогда он увидел, что лежит на помойке. По серым и рыжим ее горбам, как по волнам, сновали чайки. И он закричал – от ужаса и боли разом. Ему казалось, что сейчас он сойдет с ума.

Но почему-то не сошел. А если и сошел, то на мгновение – мозг тут же регенерировал, и безумие миновало. Если он и может свихнуться – то на миг. В этом была отрада. Как и безумие – тоже мгновенная.

Двое бродяг, привлеченные криком, направились к тому месту, где в груде обломков и обгоревших бревен уже давно лежал черный хитиновый остов, смутно напоминающий человеческое тело. Бродяги подошли и остановились. Один из них – седой старик, закутанный в драный шерстяной платок, жевал кусок хлеба. Второй, помоложе, визгливо вскрикнул и предусмотрительно спрятался за спину старика.

Так – один совершенно равнодушно, второй онемев от ужаса – они смотрели, как черный остов корчится, обрастая красным мясом; и уже скалятся зубы, и дергаются губы, и нос начинает покрываться кожей. Глаза смотрели на старика и не моргали – не было век. Но рот, гримасничая зачатками губ, издавал булькающие звуки.

Возрождение шло медленно. Человек (если это был, конечно, человек) устал кричать и под конец лишь сипел. Кожа, наросшая поверх мяса, была еще тонкой, прозрачной, а череп совершенно гол. Старик с опаской наклонился к лежащему посреди мусора нагому человеку. Кожа «новорожденного» выглядела по-младенчески розовой и шелковистой, глаза часто-часто моргали красными веками, на которых стали пробиваться ресницы. Они начали отрастать вместе с бровями, волосами, бородкой и лобковыми волосами.

– Пить, – прошептал «новорожденный».

Старик приложил флягу к губам страдальца.

«Новорожденный» сделал несколько глотков. Но желудок его тут же сжался, и «младенца» вырвало фонтаном – прямо в лицо старику. Тот отерся краем вязаного платка.

– Со мной после метаморфозы было точно так же, – сказал спутник старика. – Ты помнишь?

Старик кивнул:

– Как ни помнить, когда я сам тебя и выхаживал.

– Значит, это – гений, – заключил тот, что выглядел моложе. – Как я. Гения сразу можно отличить от простого человека.

Возрожденный слушал их болтовню вполуха. Самое странное, что он помнил прошлое, помнил, кем был прежде. Когда-то он был гением, гением самой Империи. Нынче стал человеком. Почти. И назвался Гимпом.

Гимп внимательнее присмотрелся к обитателям помойки. Старик как старик – бродяга, из тех, что потерял все – семью, родственников, патрона. Большинство из них сознательно выбирают подобную судьбу. Среди бродяг много киников, но еще больше утративших вместе с гениями всякое желание бороться, работать и даже двигаться. Спутник старика в прошлом несомненно был гением, но наверняка подвергся облучению и стал метаморфировать. Внешне бывший гений походил на человека, если не считать огромных уродливых рук, поросших рыжей шерстью. Правая была заметно длиннее левой, и на ней было шесть пальцев с острыми звериными когтями.

– Я – Марий Антиохский, – представился старик. – А он – гений помойки. Жить не может без своего детища. Ходит, опекает. Зови его – ГепОм.

– Да, я – гений помойки, – гордо объявил спутник старика. – А что в этом зазорного? Знаешь сколько на помойке сокровищ находят?! Это почти что золотые прииски. Здесь вся культура Рима сосредоточена. Все, чем питался, что из себя исторгал Вечный город, здесь. По осколками посуды, по разодранным книгам и разбитым статуям можно воссоздать целый мир. Бывает, книгу уже считают утраченной, историки рвут на себе волосы, филологи стонут от горя. И вдруг – о чудо! – на помойке находят недостающие тома. – У нас тут собрана целая библиотека, не меньше Аполлоновой будет[47].

– Библиотека – это потом. Давай-ка отнесем парня в нашу хижину, – предложил старик.

– Наша хижина! – передразнил Гепом. – Когда-то эта хижина была моя. А ты сам говорил, что собственность – зло, – напомнил бывший гений.

«Значит, старик в самом деле киник», – подумал Гимп.

– Ты прав, – согласился старик. – Собственность – зло. И это зло так легко проникает в человеческую душу. Когда-то у меня был дом, своя школа и толпа учеников. Но в один прекрасный момент я понял, что оброс связующими нитями, сдерживающими мой дух. Я разорвал путы, бросил и хижину, и учеников, и стал путешествовать. Но имел неосторожность задержаться здесь слишком долго, и все началось сначала – дом – ученики – школа. Надо немедленно разорвать нити, что спеленали дух.

– Давай отложим твое освобождение до того момента, пока этот парень не очухается, – предложил старику его приятель.

Вдвоем они подняли Гимпа и потащили в хижину.

Глава XVIII

Апрельские игры 1976 года (продолжение)

«Вчера во время танцев вокруг костров двух человек толкнули в пламя. Один из пострадавших получил сильные ожоги и доставлен в Эсквилинскую больницу. Как удалось выяснить, это редактор «Авентинского вестника» Аполлодорий».

«Разве у нас нет иных подходящих кандидатур, кроме Бенита? – спрашивает Помпоний Секунд. – Почему сенат все время твердит о Бените? Лишь потому, что его имя называет этот сомнительный вестник «Первооткрыватель»? Человек с репутацией Бенита не может стать диктатором. Странно, что римляне, столь щепетильные в вопросах честности и чести, избрали Бенита в сенат».

Дождь лил по-прежнему. Не дождь – сплошная стена воды. Струи шуршали в ветвях деревьев, барабанили по крыше. То и дело Гимп поднимал голову к потолку и всматривался в ржавые куски железа, из которых была слеплена крыша. Что делать, если крыша потечет? Комнатушку затопит мгновенно. Но крыша, хвала Юпитеру, держалась. В хижине было одно единственное окошечко, с двумя стеклышками внахлест, и в сильный дождь сквозь щель текла вода. Марий заткнул щель тряпкой, но это помогло мало. Фанерная дверь разбухла и перекосилась, и теперь отвратительно скрипела и визжала на разные голоса прежде, чем отвориться. За порогом обитатель хижины тут же попадал ногой в огромную лужу, вода в луже постоянно повышалась, грозя перелиться через невысокий порог. Под полом хлюпала вода. Еще немного, и Наступит момент, когда поток подхватит крошечную хижину и понесет, как утлый челнок…

Нет, не понесет. Дырявая хижина тут же рассыплется.

Еще одно серое дождливое утро начиналось как обычно. Марий Антиохский занимался мастурбацией. При этом приговаривал, повторяя слова Диогена: «О, если б потирая брюхо, можно было утолить и голод». Гимп лежал на кровати и смотрел в потолок, а Гепом готовил завтрак из просроченных консервов, найденных на помойке.

– Где ты взял эту мерзость? – спросил Марий, заглядывая в кастрюлю, где плавали куски чего-то розового и красного и растекалась по поверхности воды тонкая пленка сала.

– Там же, где и всегда, – невозмутимо отвечал Гепом.

– Верно говорил учитель, что самое страшное на свете это нищая старость[49].

– Зря ругаешься, – возразил Гепом. – У меня на помойке выросло цитрусовое дерево. Я его пересадил поближе к дому. Скоро у нас будет свой сад.

– Уж скорее грибы тут вырастут, – вздохнул Марий Антиохский. – Погода с ума сошла.