Боги слепнут - Роман Буревой

Нянька оглянулась. Чего это малыш хохочет? И что в детской делает этот парень? Правда, Летиция велела не мешать и позволять им играть, сколько угодно. Но все же… Вер няньке очень не нравился. Бывший гладиатор. Чему он может научить малыша?

– Римляне верят в разум, – продолжал Логос. – Я – бог разума. «Что есть благо? Знание. Что есть зло? Незнание», – сказал Сенека. Правда, Нерон велел ему вскрыть вены. Но это от незнания…

Постум сдвинул темные бровки. В этот миг он сделался поразительно похож на Элия:

– Разве знание могло исправить Нерона?

– Ты знаешь, кто такой Нерон?

– О нем постоянно говорят во дворце.

– Нет, знание не может исправить таких людей как Нерон. Но оно может их обуздать. Люди добра – так их называл Сенека – должны знать что в руки неронов нельзя отдавать власть. Ни при каких обстоятельствах. Ведь людей хороших гораздо больших, нежели злых. Иначе бы мир кончился давно.

– Не замечал пока, – фыркнул малыш и протестующе затряс погремушкой. – По-моему, все хитрые, злые и жадные. Кроме мамы и Гета. Но Гет не человек.

– Подожди. Послушай меня. Все-таки я бог. И значит могу тебя кое-чему научить. Люди слишком часто ошибаются. Они почему-то считают, что могут позволить злым управлять собой. И тогда… Тогда все становятся злыми…

– Как бабушка Сервилия?

– Да, как бабушка Сервилия. Знаешь, чего я боюсь?

– Ты боишься? А я думал, что боги ничего не боятся.

– Я боюсь, что злые люди возьмут над тобой власть.

– Я тоже этого боюсь. И мама боится. И Гет.

– Но ты, как почувствуешь, что становишься злым, посмотри на яблоко…

– А если яблоко сопрут? Кто-нибудь наверняка захочет иметь такое яблоко, раз на нем написано «Достойнейшему».

– Ты прав, малыш. Давай его спрячем.

– Куда?

– Отдай его на сохранение кому-нибудь. Гету, к примеру.

– Змею? Ага, он хорошо спрячет яблоко. Он хитрый. Вот только я боюсь, что он его съест. Знаешь, какой он прожорливый? Он каждый день вырастает на полфута. А может на четверть. Я путаю половину и четверть. А ты не путаешь? Ты точно знаешь, что половина, а что четверть?

Логос рассмеялся:

– Зачем Гету есть золотое яблоко?

– Ну как же! Ты же сам сказал: яблоко из сада Гесперид. Молодильное яблоко. А Гет так боится умереть.

Логос обмер.

– Что ты сказал? Повтори…

– Гет вырастает в сутки на целых полфута.

– Нет, не про Гета. Про яблоко.

– Оно молодильное.

– Малыш мой! Радость моя! Дай, я тебя поцелую! Ну конечно же! Сад Гесперид! Как я раньше не подумал! Дай-ка мне сюда это яблоко.

– Оно мое!

– Ну что ты, малыш, конечно же твое. Я прошу дать на время. На минуту. Или на две.

– Ладно, но только на две минуты. Я буду смотреть на хронометр. Я уже знаю время. Мама говорит, что я – почти гений.

Логос взял яблоко, прижал к щеке и тут же отдернул руку.

– Что с тобой?

– Ничего. – Логос огляделся. Нянька как раз вышла из комнаты. – Эй, Гет, – позвал он бывшего гения.

Вентиляционная решетка сдвинулась в сторону, и наружу высунулась плоская змеиная голова.

– Держи яблоко, и никому его не отдавай. Никому, пока я не позволю. Ни человеку, ни богу. Ты понял?

– А как я справлюсь с богом? – спросил змей.

– Как-нибудь обхитришь.

– А мы с тобой еще поговорим об Элии? – спросил Постум.

– Ну разумеется, – пообещал Логос. – Но сейчас я должен идти. Прощай, император. И помни: Элий жив.

– Я ничего не забываю, – проговорил малыш, разламывая надоевшую погремушку.

Вечером нянька обыскала детскую. Все игрушки были на месте – и погремушки, и лошадки и крошечные куклы-гении, а золотого яблока не было. Тотчас нянька побежала к Летиции, позвали слуг. Искали. Малыш Постум смотрел на переполох и улыбался.

Глава XVII

Апрельские игры 1976 года (продолжение)

«По заявлению посла Чингисхана Танаису ничто не угрожает. Разграбление Иберии варвары объясняют вероломством самих жителей этой страны».

«На девятидневной тризне по диктатору Пробу не смог присутствовать его внук Марк Проб. Бенит же не сменил траурные темные одежды на белую тогу, чем поверг всех присутствующих в недоумение.»

«Напротив Капитолия на правом берегу Тибра установлена база статуи Геркулеса и бронзовые ступни будущей огромной фигуры».

«Дожди не прекращаются…»

Поезд тащился мимо станций, деревушек, городов. Люди входили и выходили Шустрый чернявый парень уселся на скамью напротив. От него пахло чем-то приторно сладким. Ярко-синяя туника была вышита красным шелком.

– Ты римлянин, – сказал он Элию, и похлопал по яркому рекламному проспекту с фотографией Колизея.

– Возможно, – ответил тот. Было жарко. Ноги болели после перехода по пустыне. Хотелось спать.

– Куда едешь?

– Туда же, куда и поезд.

Элий не выдержал, наклонился, потер правую голень.

Парень захохотал, обнажая белые зубы.

– Я Марк Библ. А ты?

Элий помедлил, затем сказал тихо:

– Я – Гай Элий Перегрин.

– У меня контора в Танаисе, торговое дело, – Марк Библ сунул карточку. – Будешь в Танаисе – заглядывай. Ты бы видел, как все обосрались, когда решили, что монголы грабанут Готию. Но у варваров кишка тонка с нами тягаться. Мы им показали…

– А ты уехал из Танаиса на всякий случай? – поинтересовался Элий.

– Бродяга, на что ты такое намекаешь?

– Я не намекаю, а говорю: ты уехал, когда опасность была близка, но теперь хочешь вернуться. Закономерный поступок.

Торговец расхохотался, в преувеличенном восторге хлопнул ладонью по столу.

– Все рвали когти. И римляне, и варвары. Ты бы видел, что творилось. Билеты на теплоходы спекулянты продавали по тройной цене. А ты, ты сам-то! Небось был далеко.

– Да, я был далеко, – согласился Элий.

– А теперь возвращаешься?

– Нет, просто еду на встречу.

– Так чего ж попрекаешь?

– Я не попрекаю, а констатирую.

– Куришь? – спросил торговец и достал из кармана серебряную плоскую коробочку.

Элий отрицательно покачал головой.

– Это не табак, кое-что получше. – Из серебряной коробки торговец извлек тонкую палочку. – Попробуй.

– Ты этим торгуешь?

Марк Библ опять взъярился, преувеличенно, фальшиво:

– Слушай, ты, без фокусов. Кури. А не то я велю ссадить тебя с поезда. Я могу. – Староват ты для торговца в розницу, – заметил Элий, беря палочку и закуривая. Сделал затяжку и выбросил палочку в открытое окно.

– Ты что! – Торговец даже привстал с места, будто глазам не поверил.

– Ты сказал: закури, или высадишь. Вот я и закурил.

– Ну ты даешь! – то ли восхищенно, то ли осуждающе покачал головой Марк Библ, достал палочку и сунул меж зубов.

Элий выхватил из рук торговца коробочку и вытряхнул ее содержимое за окно.

– Э-э-э… – только и простонал Библ, выронил изо рта наркотическую палочку, позабыв, что хотел закурить. Потом завизжал тонко и зло. В смуглом кулаке сверкнул короткий, но острый нож.

Но рука его тут же намертво оказалась прижатой к сиденью, а пальцы будто раздавило тисками. Ножик дзинькнул, закатываясь на пол.

– Сейчас будет станция. – прошипел Элий в ухо с массивной золотой серьгой. – Там сойдешь.

– Так ты… – ахнул понятливо торговец и губы его плаксиво запрыгали. – Да я… вижу печалится человек, дай, думаю помогу. Может, желудок болит, может плохо на душе. Я по доброте душевной помочь хотел. Клянусь Геркулесом. Просто помочь.

– На станции сойдешь или, клянусь Геркулесом, позову вигилов.

Элий отпустил незадачливого благодетеля.

Библ поднялся, постоял, пошатываясь.

– Да вигилам плевать на зелье. Здесь все курят… все…

– Пошел! – приказал Элий.

Библ исчез.

«Не надо было ехать в усадьбу», – в который раз подумал Марк Проб.

Не надо было. Но почему? Знамений дурных не было. Предчувствий тоже. Была звенящая пустота, которая не давала вылупляться будущему. Пустота, затягивающая трясиной. Пустота, поглощающая голоса – богов, людей и гениев.

Нет гениев – вот в чем дело! Марк ударил кулаком в стену. Стена незнакомая – гладкая, холодная и какая-то равнодушная. Стена дома, у которого нет ларов.

Марк повернул голову. Для этого потребовалось усилие. Для всего теперь требовалось усилие. Жизнь утратила вкус, сделалась пресной. Жизнь – это дом, в котором никто тебя не ждет, никто не всплакнет, когда уйдешь. Дом, который не жаль покинуть. Марк Проб изумился – немного, совсем чуть-чуть. Неужто это его, центуриона специальной центурии вигилов, осаждают такие нелепые мысли?

Он, верно, болен. И вспомнил, что в самом деле болен. И холодная чужая стена – это стена в палате ожогового центра Эсквилинской больницы. И еще он вспомнил, как авто свернуло с Аппиевой дороги…

Огромная толстенная ветка нависла над кроватью… крошечная голова с человечьим лицом и выпученными глазами закачалась на гибком стебле. Марк схватил со столика чашку и швырнул в голову…