Мать сыра земля - Ольга Денисова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Собаки продолжали бродить вокруг контейнеров, время от времени поднимая голову кверху, но Морготу хватило ума их не дразнить, хотя ему очень этого хотелось.
Мерзнуть он начал примерно через полчаса: ясная ночь не была холодной, но металлическая крыша тянула в себя тепло. Он прошелся по контейнеру туда-сюда, чтобы согреться, но это не помогло. Вот тогда ему и пришло в голову нарисовать план расположения контейнеров, а потом пометить на нем их номера. В маленькой записной книжке — чтобы влезала в карман — ему пришлось изрисовать с десяток листов, которые он собирался склеить, добравшись до дома. И с номерами ему повезло: они были написаны белой краской вверху контейнеров, большими, жирными цифрами, и разве что не светились в темноте. Однако через два часа Моргота уже колотило от холода, и укус на щиколотке заныл почти нестерпимо; иногда Моргот садился на крышу и, уткнувшись лицом в колени, пережидал боль: чем больше он ходил и перепрыгивал с контейнера на контейнер, тем сильней из ранки сочилась кровь, тем сильней она болела, и тем сильней он хромал. Макс бы непременно посмеялся над ним и назвал нытиком, но Макса рядом не было, и Моргот не очень-то изображал из себя раненого командира в строю. Одиночество и отсутствие зрителей, с одной стороны, позволяли ему расслабиться, но, с другой, мешали держать себя в руках: с каждой минутой он чувствовал себя все более несчастным. Кроме всего прочего, выспаться днем не удалось, и часам к трем ночи его сильно клонило в сон.
Он успел нарисовать план задолго до рассвета, но обнаружение контейнеров с номерами, найденными в розовом блокноте, радости ему уже не принесло: он слишком продрог, слишком устал, хотел спать и мучился от боли. Хозяйка собак заметила его на крыше контейнера около семи утра — Моргот дремал, примостившись на краю, и собаки не отходили от него ни на шаг. Хозяйка забрала своих кровожадных волкодавов, позвала двоих охранников, которые притащили лестницу и помогли слезть вниз хромающему и стучащему зубами Морготу.
Никому и в голову не пришло, что он вор, а тем более — шпион. Да его никто даже не спросил, что он делал на площадке в одиннадцать вечера, напротив, усадили в будке охраны поближе к масляной батарее и налили горячего чая с коньяком. Хозяйка собак чувствовала себя виноватой, сокрушалась по поводу укуса и поднимала глаза к потолку, шепча то ли ругательства, то ли молитвы, представляя себе, что бы произошло, если бы Моргот не успел убежать от волкодавов.
Только при солнечном свете Моргот разглядел, что на щиколотке у него вовсе не маленькая дырочка, как показалось ему ночью, а существенная рваная рана, синяя, опухшая и все еще кровоточащая. Хозяйка волкодавов, набившая руку на укушенных ранах, сделала ему аккуратную повязку с какой-то мазью, которую, по ее словам, всегда носила с собой: Моргот был не первым и не последним пострадавшим от зубов ее питомцев. Зашивая ему джинсы, она рассказала несколько веселеньких историй, например о том, как кобеля поливали водой из шланга, чтобы оторвать от какого-то мужика.
Моргот вернулся в подвал рано, мы только что проснулись, скакали на кроватях и кидались подушками — была у нас такая традиция, если в подвале не ночевали ни Моргот, ни Салех. И конечно же, как это и бывает по закону подлости, подушка, пущенная Бубликом мне в голову, попала в Моргота, когда он только вошел в дверь, потому что я пригнулся.
— Ваще обалдел? — Моргот швырнул подушку обратно в Бублика, да с такой силой, что Бублик не удержался на ногах и плюхнулся на задницу, прижимая подушку к себе, словно вратарь, поймавший мяч в воротах.
— Ничего себе! — восторженно выдохнул Силя.
— Моргот, а когда нам можно будет гулять? — не в тему влез Первуня: одежду мы так и не отстирали, а в спортивных штанах с вытянутыми коленками на улицу идти боялись — нам казалось, все сразу догадаются, что у нас нет нормальных брюк, и примут нас за беспризорников. Поэтому мы играли только на развалинах института, где никто нас не видел. Но мы опасались даже намекнуть Морготу на то, что нам надо купить брюки: по нашим меркам, это стоило довольно дорого.
— Хоть щас, — проворчал Моргот, — и чем быстрей, тем лучше.
— Моргот, ну как же мы без брюк будем гулять? — со свойственной ему простотой продолжил задавать вопросы Первуня.
— Как хотите, — Моргот направился в свою каморку, и только тогда мы заметили, как сильно он хромает.
Мы только-только умылись, когда в подвал пришел Макс.
— Непобедимы! — радостно заорали мы хором в ответ на его приветствие — на этот раз чуть более осмысленно, поскольку успели прочитать две книжки про героев войны и чувствовали некоторую причастность к судьбам страны.
Моргот не выскочил к нам немедленно, как это бывало обычно, и Макс сам распахнул дверь к нему в каморку.
— Вставай, герой!
— Пошел к черту, — сонно проворчал Моргот.
— Вставай, говорю, — Макс улыбался во весь рот. — Я через два часа уезжаю.
— Наконец-то. Надеюсь, надолго…
— Я завтра вернусь.
Моргот сел на кровати.
— Макс, ну какого черта, а? Я не спал две ночи. Я же сказал, чтобы ты приходил вечером. Чего тебя с утра пораньше-то принесло? У меня башка раскалывается.
— Да ну? А чего тогда повязка на ноге? Сползла?
— Сползла… Если бы ты видел чудовище, которое хватануло меня за ногу, ты бы не смеялся.
— Чудовище звали Шариком? — продолжил издеваться Макс.
— Сам ты… Шарик… — Моргот встал и натянул брюки. — Ну иди, чайник включай, раз уж приперся.
— Я лучше телевизор включу, — Макс подмигнул Морготу, — сейчас новости будут.
— Опять взорвали три вагона со стратегическим сырьем — древесиной?
* * *
The game is on again,A lover or a friend,A big thing or a small,The winner takes it all.[2]
Из записной книжки Моргота. По всей видимости, Морготу не принадлежит.Сенко мне нравится: он не производит впечатления интеллектуала-отличника-технаря, каким я его себе представлял. Напротив, он больше похож на рабочего с плаката времен Лунича — прямоугольное лицо с тяжелой челюстью, прямой взгляд и широкие ладони. Он единственный из всех, придя, осмотрелся по сторонам; он долго разглядывал меня, прежде чем заговорить. Он единственный (не считая Моргота) не отказался от коньяка, но за все время нашего разговора не выпил ни капли, лишь мучил широкую рюмку в больших грубых руках, едва не переломив ей ножку; иногда нюхал коньяк, иногда делал вид, что его пригубил.
— Я почему-то всегда жалел Громина. Он был заложником каких-то странных комплексов, выдуманных им самим правил. Он каждую секунду оглядывался: что про него скажут или подумают? И при этом не боялся выглядеть подлецом. Я никак не мог понять, что он пытается из себя изобразить, что за извращенное представление о человеке вбито ему в голову и кем? Например, он тщательно скрывал от всех однокурсников, сколько времени тратит на учебу. По-моему, он сам придумал версию о том, что сдает сессии лучше многих, потому что за него всегда заступается кафедра физвоспитания. А сам приезжал ко мне дня за два до экзамена и корпел над моими конспектами по сорок-пятьдесят часов подряд, не отрываясь, не отдыхая, без еды и сна. Но если кто-то из наших заходил ко мне в это время, он всегда делал вид, что зашел ко мне выпить и поболтать, и так искусно, что я сам иногда в это верил. Он никогда ничего не спрашивал, хотя все знали: я с удовольствием объяснял другим то, что понял сам. Нет, Громин не унижался до такой степени, он и конспектами-то моими пользовался, испытывая неловкость, — то есть был нарочито груб и изображал полное равнодушие. Он не любил быть должником, и если не мог «погасить долг» сразу, то попросту его игнорировал.
Я усмехаюсь: Сенко подметил это довольно точно.
— У него была какая-то ненормальная, непомерная потребность в независимости. И если он не мог этой независимости добиться, он ее изображал. Его, кстати, несколько раз едва не выгоняли из сборной университета: он ездил как хотел и не признавал никаких правил. Но ездил он действительно отлично; я думаю, если бы во времена Лунича мы не жили в изоляции, Громин мог бы добиться на этом поприще гораздо больших результатов. У нас же не было таких болидов, как в настоящей «Формуле», и наши доморощенные соревнования никто в мире всерьез не воспринимал. Но Громин был гонщиком от природы. Мы же ходили на соревнования, видели. Однажды мне довелось встречать его у финиша: он взял какой-то очередной кубок, мы тогда толпой кинулись его поздравлять — обычно посторонних не пускали, а тут все оказалось открытым. Он вылезает из машины, снимает шлем, а у него пот льется по лицу ручьями, губы белые и руки трясутся. А глаза — как у наркомана, сумасшедшие глаза, блестят и не мигают… — Сенко замолкает, снова начинает оглядываться по сторонам, и я спешу продолжить: