Пират (сборник) - Лев Брандт

Шло время, а полиции и сыщикам все еще не удавалось обнаружить главарей.

Зареченцы голодали, но забастовки не прекращали.

Жандармы нервничали, начальство в столице выражало неудовольствие.

Один начальник тюрьмы чувствовал себя превосходно.

Арестанты вели себя как никогда прежде и будто бы не подозревали о событиях на воле.

В последнее время даже самые сварливые сделались кроткими и послушными. Совсем прекратились скандалы и буйства.

Казалось, что арестанты все разом обжились, привыкли к тюрьме, совсем забыли о воле и покорились судьбе.

Начальника тюрьмы вызвали к полковнику. Он, задыхаясь в тесном мундире от жары, докладывал начальству об этом благополучии. Толстый, лысый, с большой головой и узенькими, заплывшими жиром глазами на скуластом лице, он похож был на Будду.

Сидел он в кресле и разговаривал с начальством почтительно, но без подобострастия, как человек, знающий себе цену.

Начальство – жандармский полковник, сухонький, неопределенного возраста человек, с серым, бесцветным, болезненным лицом и серыми, ежиком остриженными волосами сидел по другую сторону широкого письменного стола.

Казалось, что его тонкая, с большим кадыком шея сама не в силах удержать голову прямо, и полковник придерживал ее двумя руками, устремив на начальника тюрьмы круглые, коричневые глаза.

Когда начальник окончил и замолк, полковник встал и долго ходил по кабинету, не глядя на подчиненного, потом он круто повернулся и, подойдя вплотную к начальнику, принялся его рассматривать, словно увидел впервые.

Независимость и благодушие, бывшие в позе начальника тюрьмы, пропали мгновенно.

Он побагровел до синевы, надул щеки и сидя старался придать своей фигуре забытую военную выправку.

Коричневые, близко посаженные глазки полковника сверлили подчиненного.

– Значит, по-вашему, в тюрьме обстоит все благополучно? – тихо и бесстрастно, отчеканивая каждый слог, спросил полковник.

– Точно так! – в голосе начальника тюрьмы уже не было прежней уверенности.

– Значит, вам неизвестно, что арестанты ваши связаны с волей?

Узкие, прищуренные глазки тюремщика начали увеличиваться, и через мгновение на полковника смотрели круглые, оловянные, застывшие от испуга и изумления глаза.

Начальник ничего не ответил, только толстые, румяные щеки его задрожали мелкой дрожью.

– Я имею сведения, что между тюрьмой и волей существует постоянная связь. Постоянная связь. Понятно? – переспросил жандарм.

– Не должно этого быть, – наконец глухо, как чревовещатель, выжал из себя начальник тюрьмы и разом обмяк и вспотел.

– Согласен с вами вполне, что не должно быть, и тем неприятнее, что такая связь существует.

Полковник говорил все так же монотонно, словно то, о чем он говорил, его самого ни капельки не интересовало.

Начальник тюрьмы, как автомат, поднялся с кресла. Грузный, сырой, он стоял перед маленьким, сухоньким жандармом, дрожал как в лихорадке и лязгал зубами. Почти плача, он бормотал:

– Отказываюсь верить, за всю мою долголетнюю службу такого не случалось. Не вкралась ли ошибка?

– Успокойтесь, – уже мягче сказал полковник. – К сожалению, есть все основания предполагать, что я не ошибаюсь. Надо выяснить немедленно, через кого осуществляется связь! Не подозреваете ли вы кого из персонала?

– Господин полковник, у нас каждый человек сто раз проверен! У нас все старые служаки! Не могу допустить мысли… – Голос начальника тюрьмы дрожал от обиды.

– Вы слишком доверчивы. В нашем деле это величайший грех, – строго прервал его полковник и вновь зашагал по кабинету.

С этого дня начальник тюрьмы не знал ни минуты покоя. Каждый день его вызывали к полковнику. И каждый день приносил все новые и новые доказательства, что тюрьма связана с волей.

В тюрьме шныряли сыщики. Обнаружившему связь обещана была награда.

Надзиратели теперь следили больше друг за другом, чем за арестантами. Старых, матерых надзирателей-тюремщиков обыскивали перед дежурством и при выходе из тюрьмы. Их раздевали донага и ощупывали платье, как у арестантов.

Пошли внезапные проверки и обыски у арестованных.

Полковник самолично приезжал в тюрьму, неслышной походкой бродил по коридорам, выглядывал, расспрашивал. Он даже получил у надзирателей кличку Хорек.

По ночам, когда замирала всякая жизнь в тюрьме и арестанты лежали на кроватях, становилось так тихо, что даже в мягких туфлях тюремщикам не всегда удавалось незаметно подкрасться к глазку.

Надзиратели, устав от дневных тревог, отдыхали в своих постелях, а по стенам ползли тихие, едва слышные стуки.

Это работал «тюремный телеграф».

Стуки ползли от камеры к камере. Арестанты обменивались новостями.

А утром и вечером, в часы, когда разносили кипяток и ужин и дежурный надзиратель бывал занят, невысокий худой арестант с длинной, отросшей в тюрьме бородой открывал форточку и под тихий свист знакомой песенки кормил белого голубя.

Белый турман ел теперь втрое больше, чем прежде. Там, в куполе, в углу за балкой, в гнезде из соломы и прутьев, лежали два голых птенца с длинными, широкими клювами.

Турман и пепельного цвета с небольшим хохолком голубка кормили их не переставая. Голубята быстро росли, еще быстрее переваривали корм и беспрестанно хотели есть.

И хотя турману не приходилось искать корм на дворе вместе с другими голубями – он всегда находил вволю пищи на окне камеры и на чердаке маленького домика, – все же он с трудом успевал накормить свое прожорливое потомство и чаще, чем прежде, появлялся на чердаке и у окна камеры.

Свернутая в трубочку и привязанная к крылу записка ему не мешала.

Эти трубочки менялись иногда по нескольку раз в день, но вес и размер их был всегда одинаков.

Начальник тюрьмы пешком возвращался домой из жандармского управления.

Сегодня полковник был резок и топал ногами.

За сорок лет службы впервые так с ним разговаривало начальство. Отчаяние сделало его мужественным, и он резко заявил полковнику, что за своих людей он ручается.

– Мои люди здесь неповинны. Весь штат тюрьмы подбирал я сам. Я проверял людей годами и отвечаю за них головой! Революционеров у меня нет, господин полковник, и передавать некому.

– Значит, сорока на хвосте носит и передает, так получается?

Полковник разозлился, кричал и топал ногами.

– Боюсь, что вы устарели для такого поста, – услышал старик, выходя из кабинета.

Теперь, отпустив извозчика, он шел, вспоминая недавнюю сцену. За эти недели он сильно постарел. Кожа, еще недавно плотно обтягивавшая щеки и жирный подбородок, повисла дряблыми складками. Даже от заученной молодцеватой военной походки не осталось и следа. Он сгорбился, стал меньше ростом и передвигался медленными, короткими шажками, волоча ноги.

На дворе тюрьмы он остановился и внимательно осмотрел знакомое до мелочей здание, словно прощаясь с ним навсегда. Угроза начальника ошеломила его, и он уже чувствовал себя уволенным.

С этой тюрьмой была связана большая часть его жизни. Отставным унтер-офицером он попал сюда сорок лет назад. За это время уже несколько раз сменились все сослуживцы.

Через его руки прошли тысячи арестантов. Он видел таких, что приходили сюда с первым пушком на губе и уходили через много лет дряхлыми стариками.

Три раза за его службу перестраивали тюрьму, меняли устройство, распорядок, людей. Но он оставался неизменно здесь.

За сорок лет службы он не получил ни одного замечания, не сделал ни одного не предусмотренного инструкцией проступка, не допустил ни одной поблажки.

Начальство скоро оценило его, и за двадцать лет он дослужился от младшего надзирателя до начальника первоклассного острога.

К нему приезжали учиться другие. Он в полиции всегда был на самом лучшем счету, а теперь вдруг он оказался устаревшим и ненужным.

Правда, он мог рассчитывать на пенсию, но какая пенсия могла ему заменить счастье той почти безграничной власти, какой он столько лет обладал и к которой привык.

За сорок лет он сросся с этой тюрьмой, каждый угол двора был ему знаком, дорог и связан с воспоминаниями. Жизни до тюрьмы он не вспоминал никогда, и вот, может быть, пройдет всего несколько дней, и доступ ему сюда будет закрыт.

Он уже не увидит ни этого двора, ни этих знакомых до мелочей стен с решетчатыми оконцами, ни даже этих голубей, снующих по окнам и карнизам.

У него защекотало в носу, и на щеку выползла слеза. Он торопливо достал из кармана большой клетчатый платок и, отряхнув его, вытер щеку.

Голуби бросились со всех концов двора к нему, ожидая подачки.

Старик пошарил в карманах, достал несколько крошек, бросил их голубям и задумался.

Он вспомнил своего предшественника, который сам ежедневно кормил голубей. Сколько поколений этих голубей уже сменилось с тех пор! Ему тоже всегда нравились эти занятные птицы.