Кто услышит коноплянку? - Лихачев Виктор

Это была семья художников в трех поколениях. Удивительные люди - очень гостеприимные, несколько старомодные. Старшие Мещерские - Илья Ферапонтович и Аглая Серафимовна почти безвыездно жили на даче под Звенигородом. Их по праздникам навещали сын Илья, его жена Соня и сын Ильи Ильича Ферапонт. В прошлом году Воронова в своей галерее организовала выставку работ Мещерских - отца, сына и Ферапонта. Внук Ильи Ферапонтовича был самым талантливым в династии. Успех выставки был оглушительным. Именно тогда Софья поняла, что в этой жизни она не только племянница Воронова. С той поры она еще больше сблизилась с этим удивительным семейством, в котором дед читал наизусть Гумилева, плавал зимой в проруби; его сын дарил каждый день цветы своей жене, удивительно красивой женщине, будто сошедшей с полотен прерафаэлитов. А Ферапонт... Ферапонт был влюблен в нее, Софью. Он был моложе Вороновой на пять лет, а потому серьезно к нему Софья отнестись не могла, чем очень обижала юношу. Когда прошла выставка, он прислал ей большое письмо - очень трогательное и милое. В тот вечер Софья позвонила ему по телефону и мягко, но одновременно решительно попросила его выбросить из головы глупости.

- Это не глупости, Софья. И вы очень несправедливы ко мне.

- Почему несправедлива?

- Потому что считаете меня юнцом. А между прочим, к Борису Кравченко вы так не относились, а он мой ровесник.

- Ферапонтик, а откуда ты знаешь, как я к нему относилась? Разговор приобретал интересный оборот.

- Он мне сам... я знаю, - растерялся юный Мещерский. Боря Кравченко был не очень способным художником, зато очень смазливым мальчиком. Его Софья бросила быстро, отплатив за нежность покупкой двух работ Бориса.

- Ты на что намекаешь, мальчик? - В голосе Вороновой появились металлические нотки.

- Я, я... Софья, простите меня, я не имел в виду ничего плохого. Но ведь Борис вам нравился, значит, и я мог бы.

- Нет, не мог бы, Ферапонт. Я сама выбираю - друзей, любовников, деловых партнеров. Ты - сын и внук моих очень добрых друзей, для меня этого достаточно. Иначе будет перебор.

- Ну почему, Софья? - Мальчик чуть не плакал.

- А ты спроси Бориса, как быстро я его бросила.

- У нас все будет серьезно, вот увидите. Вы сами говорили, что я талантлив.

- Я и сейчас так думаю...

После того разговора на какое-то время Ферапонт исчез из ее жизни. И вот сегодня позвонили Илья и Софья. Если всем другим звонившим Воронова отвечала: "Спасибо, я подумаю", то им ответила: "Спасибо, я постараюсь". И они поняли, что Софья приедет. О Кирееве Воронова не вспоминала. Ну, если и вспоминала, то самую малость. Когда в кафе Владик Хабилава, арбатский плейбой, шутя назвал ее бессердечной пожирательницей мужских сердец, Софья смеясь ответила ему:

- Не знаю, не знаю. А один человек, между прочим, сегодня утром назвал меня застенчивой и доброй. А еще нежной и верной.

- Радость моя, надеюсь, эту чушь он шептал тебе не в постели?

- Нет, солнце мое, не в постели. А ты с этими словами не согласен?

- Застенчивая, верная? Сонечка, ты же умная женщина. Такая грубая лесть - и ты поверила? Это был обычный треп, но слова Владика задели Софью. Даже не слова, а то, с каким искренним смехом и чувством веселого недоумения переспрашивал: "Застенчивая, верная?" Вспомнился Смок: "Как с цепи сорвалась... Богема твоя хренова". А ведь, похоже, он был прав. То, что мужчине ставится в достоинство, женщинам не прощается. Глаза Владика, масляно смотревшие на нее, были красноречивее любых слов.

А еще раз она подумала о Кирееве, когда, расплачиваясь, вспомнила о деньгах, которые надо передать родителям девочки, от которой Михаил был, похоже, без ума. "Ничего, до послезавтра подождет", - решила Софья.

Но поздно вечером, уже дома, ей вновь пришлось вспомнить Киреева. Позвонила Алла:

- Хочу спросить, Сонечка, а как ты планируешь провести завтрашний день?

- Хочешь пригласить меня на дачу?

- А как ты догадалась?

- Я сегодня просто на разрыв. Никогда не думала, что Софья Воронова настолько популярная личность.

- И что скажешь?

- Скажу большое спасибо. Увы, уже обещала.

- Жаль, а кому, если не секрет?

- Не секрет. Мещерским.

- Понятно. Куда нам, рабоче-крестьянским, до этих аристократов.

- Глупости не говори. Я же не виновата, что они раньше меня позвали.

- А я разве виновата, что до тебя дозвониться невозможно? Шучу. Мы увидимся после праздника?

- Конечно.

- Да, я тебя поблагодарить хотела.

- За что?

- По жизни как-то получается, что ты мне всегда только доброе делаешь.

- Заинтриговала, не спорю. И что же я тебе такого доброго в последний раз сделала?

- А ты не иронизируй. Это же ты мне Юлю Селиванову порекомендовала.

- Юлю?

- Массажистку. Она мне вчера косметику принесла. Обалденную просто. Софья насторожилась:

- Подарила косметику? А в честь чего?

- Ты меня обижаешь, подруженька. Юле привезли крем откуда-то из Азии, ей он не подошел, вот она про меня и вспомнила.

- Про тебя? И денег не взяла?

- А она, между прочим, о тебе взахлеб говорила. На душе у Софьи опять стало тревожно.

- Взахлеб?

- Без преувеличения. Мы с ней так славно поболтали.

- О чем?

- Да разве я припомню все?

- Тогда скажи, про Киреева, Михаила, она спрашивала?

- Ну, спрашивала. Что с тобой, Сонечка, у тебя даже голос изменился?

- Алла, говори, что ты ей рассказала.

- Ладно, скажу, а что такого? Как он мне деньги принес, про болезнь его...

- Что Киреев идет пешком в Старгород - тоже говорила?

- Не помню. Кажется, да.

- Кажется или да?

- Да. Что случилось, ты мне скажешь? Это что, был секрет?

- Какое это теперь имеет значение? Эх, Алка, Алка.

- Что - Алка?

- Ничего. Это я - дура. Ладно, давай прощаться.

- Соня, постой. Я что-то плохое сделала?

- Не знаю, ты или я. Неужели ты не понимаешь, что косметику она тебе подарила не ради глаз твоих красивых.

- А почему? - почти по-детски спросила Петрова.

- Потому что язык у тебя без костей. Киреев ей был нужен, понимаешь? Пока. Софья бросила трубку. Теперь она все поняла. Михаил был прав: тот "пошехонец" следил за ними. Он знает, куда поехал Киреев. В том, что незнакомец как-то связан с Селивановой, Софья не сомневалась. Прощаясь, Михаил крикнул ей: "Если доберусь до Старгорода". Какой смысл он вкладывал в эти слова - узнает ли об этом Софья? Получалось, из-за нее человеку, который не сделал ей ничего плохого, человеку, и без того переносящему физические страдания, грозила смертельная беда. Опять пришел на память Смок. Уж на что дядя был смел, умен и, как раньше думала Софья, всесилен, но и его убили. Безжалостно, размозжив голову почти средь бела дня в двух шагах от дверей собственной квартиры. И вот теперь Киреев. Странный человек с грустными глазами. На нее что-то нашло тогда, во время их последней встречи. Другой бы ее расспросы воспринял как флирт, а этот говорил о парадоксальности мира, о том, что можно смотреть, а можно "видеть". А потом он уехал - в никуда, обещав через Лизу подавать о себе весточки. Почему-то отчетливо представилась картина: Михаил идет по дороге, навстречу движется автомобиль. Киреев проходит мимо, ничего не подозревая, а машина останавливается, из нее выходят люди... Софье стало страшно. Она бросилась искать номер телефона Селивановой. Гудок, второй, третий... Софья еще не знала, что она скажет этой женщине... четвертый, пятый, шестой - но обязательно скажет.

- Я слушаю. Алло, говорите. Я слушаю вас.

- Вот и хорошо, что слушаешь. Это Воронова. * * *

В автобусе на икону Киреев смотреть не решился - не хотелось привлекать внимания. В Болхов приехали в семь часов вечера. Михаил Прокофьевич вышел из салона последним - он словно оттягивал встречу с неизбежным. Единственный из всех пассажиров, кто сказал водителю "спасибо", Киреев шагнул в свою новую жизнь. В смутных мечтах она виделась ему яркой и загадочной. Что оказалось на деле? Убогое здание вокзальчика, пустая торговая площадь, неказистые серые домики. Два "человека", два антагониста внутри Киреева завели привычный спор - так случалось всегда, когда Михаила Прокофьевича охватывала нерешительность. Первый: "По-моему, все нормально. Помнишь примету? Все, что плохо начинается - хорошо заканчивается..." Второй: "Утешил. С каких таких пор ты стал в приметы верить? А по-моему, дрянь дело. Это надо же