Ядовитая боярыня - Дарья Иволгина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но, может быть, это испытание послано ей для укрепления ее веры, для испытания ее любви?
В затуманенный горем разум Настасьи эта мысль пока не проникала.
— Оставьте нас, — распорядилась матушка Алипия, когда обезумевшую пленницу ввели к ней стрельцы. — Ступайте на кухню, вас накормят сестры, и тотчас покиньте обитель.
Стрельцы подчинились и скрылись из виду. Настасья, казалось, даже не заметила этого. Она плохо соображала и почти ничего не видела.
— Сядь, дитя, — велела ей матушка.
Настасья огляделась по сторонам, нашла скамью, опустилась на краешек.
— Тебя привезли сюда для вечного заточения, — заговорила игуменья. — Ты понимаешь это?
Девушка кивнула с глубоким вздохом.
— Не стоит сожалеть об этом, — продолжала игуменья. — На все воля Божья. Здесь Господь залечит твои раны, здесь ты обретешь покой, какого никогда не встретишь за стенами обители. Поверь, я знаю, что это так.
— Я знаю… — заплакала Настасья. — Что с матушкой моей? Что с батюшкой?
Она вскочила и бросилась игуменье в ноги.
— Скажите мне, добрая матушка, что с ними? Эти люди, стрельцы, они ничего мне не говорят! Только смеются и говорят, что отец мой пек блины! Объясните мне, Христа ради, что за блины? Почему они все смеются?
— Смеются они потому, что глупы и не знают слов утешения, — проговорила игуменья, склоняясь над коленопреклоненной девушкой и складывая ладони на ее голове, — а «блинопеками» именуют фальшивомонетчиков… Отец твой казнен по обвинению в этом преступлении, и матушка твоя не пережила его…
— Я знала, — шепнула Настасья. И вдруг вскинула голову, встретившись горящим взором с глазами игуменьи: — А брат? Матушка, у меня ведь был брат! Что с ним? Об этом говорили вам стрельцы?
— Твой брат преступник, — сказала игуменья. — Я не знаю, какова его судьба. Он бежал, и его до сих пор ищут. Молись за него, Анастасия, чтобы он раскаялся, чтобы умягчилось его каменное сердце…
— У моего брата вовсе не каменное сердце, — прошептала Настасья. — Впрочем, это уже неважно…
Она снова поникла головой. Слезы потекли по ее лицу.
— Ты будешь жить здесь, в отдельной келье, — сказала игуменья. — У тебя будет келейница, матушка Николая. Она стара и опытна. Только совсем глухая. Будешь шить покровы и расшивать жемчугом оклады. Умеешь ты это делать?
— Меня учили, — сказала Настасья.
— Утешься, дочь. Ступай. Тебя проводят, а завтра будь утром на службе.
Игуменья позвонила в маленький колокольчик, и вошла старенькая, согнутая монашенка. Это и была матушка Николая. Она взяла Настасью за руку крошечной сухонькой лапкой, похожей на мышиную. Настасья вздрогнула от этого прикосновения. Она понимала, что лучше бы ей полюбить эту старушечку, которая приставлена к ней для услужения и для надзора, но с первого же мгновения ощутила некоторую брезгливость.
Матушка Николая потащила узницу за собой. Настасья повиновалась. Ее водворили в крошечную комнатку, где можно было зажечь лучину и свечу — имелся тяжелый оловянный подсвечник и в нем пыльный огарок. Еще там было мятое ложе на полу и жесткая узкая постель у стены, рядом с первой.
На маленьком столике лежала старая, закопченная книга — Священное Писание. Настасья сразу увидела, что книга плохо переписана. В доме у ее батюшки тоже было Писание, выполненное красивым почерком, с узорами по краям страниц, с птицами и дивами, которые бродили по буквам заглавий, путаясь в завитках, похожих на ветви райских деревьев…
Настасья всхлипнула, радуясь тому, что старушечка-мышка этого не слышит.
Матушка Николая спокойно указала на жесткое ложе:
— Это твое, дитя, а вон то, — взмах в сторону мятого тюфяка на полу, — это мое. Для шитья тебе корзину принесут. Спи покамест, утром я тебя разбужу — пойдем в церковь.
И старушка забралась на тюфяк, шурша там и усугубляя свое сходство с мышью.
* * *Севастьян ехал в облачении монахини — на этом настояла Гвэрлум. «Нужно привыкнуть к костюму, — авторитетно объявила она. — Да и я должна научиться воспринимать Севастьяна Елизаровича как монахиню, иначе может быть неловкость».
Севастьян по большей части молчал. Он испытывал глубочайшую благодарность к Флору и его домочадцам за то, что те так решительно вступились за его оклеветанную и погубленную семью. Не Севастьяну «иметь мнение» на счет методов, избранных для вызволения его сестры. Он знал одно: ему необходимо увидеться с Настасьей, поговорить с ней, хотя бы немного утешить ее в несчастье. И если девушка изберет для себя монашескую стезю — что неудивительно после всего, что довелось ей испытать в миру, — по крайней мере, ее сердце не будет так болеть по брату, которого она считает погибшим.
Гвэрлум, естественно, наслаждалась. Бесприютная странница — ее любимая роль. Сколько сведений ухитрялись собирать такие странницы, гуляя по игровому полигону и вертясь возле трактиров, штабов, армий! Сколько писем пронесли они беспрепятственно! На ролевых играх нечасто останавливают таковых. Обычно игроки полагают, что девушка в цыганском платке вокруг бедер, задумчиво бредущая босиком по траве, попросту предается мечтаниям. Вступить в разговор с таковой — значит, обречь себя на получасовой диалог, где непременно будут фигурировать «Судьба», «таинственные слухи», «говорят, что я — дитя знатных родителей, подкинутое в цыганский табор при загадочных обстоятельствах», «не встречался ли тебе рыцарь с печальным лицом и зеленым гербом на груди?» — и все такое прочее. Многие господа спешат на войну или совершают какой-либо собственный квест, поэтому им абсолютно некогда транжирить драгоценные игровые минуты на подобные нудные беседы.
Как следствие, странницы перемещаются по полигону невозбранно. На них попросту не обращают внимания. И тут, конечно, раздолье для самого примитивного (и самого действенного) шпионажа.
Гвэрлум представляла свою миссию в монастыре приблизительно так же. Она явится туда просить приюта, будет предельно несчастна. В ход пойдут «таинственные обстоятельства» — если спросят. Изображать «подкидыша», разлученного с семьей при помощи «Злой Судьбы», умеет практически любая девушка-ролевичка. Да и юноша-ролевик — тоже.
Севастьяну же следовало ждать сигнала Гвэрлум и быть наготове.
Москва, хорошо знакомая Гвэрлум, оказалась совершенно иной — приземистой, куда менее белой и совершенно не сверкающий.
— Странно, — пробормотала Наталья, — без церетелевских монстров город выглядит как-то пусто. И без храма Христа Спасителя.
Севастьян глянул на ее вопрошающе. «До чего красивый, — подумала Гвэрлум невольно, — действительно, влюбиться можно… В шекспировские времена понимали толк в красоте. Недаром всех красавиц играли юноши. Девушка не бывает такой… неотразимой, обворожительной. Это какая-то сверхсексуальность, что ли. Возможно, потому, что переодетый в девушку молодой человек волнует и мужчин, и женщин…»
А вслух она пояснила:
— Будет построен огромный собор. Белокаменный, в золоте. С чудесными мозаиками и иконами. Прямо в центре Москвы… Бесконечный триумф, торжество то есть — не храм, а целая вселенная…
И даже удивилась собственному рвению — для чего так стараться описывать собор, которого Севастьян все равно никогда не увидит. Да и сама она, Гвэрлум, вероятнее всего, тоже. Ох, застряли они в этом глинобитном, деревянном, кровавом, чумном, пожарном веке! Ох, досидятся здесь до опричнины и новгородских погромов! Ох, ох, ох…
Ну, может, доведется Елизавету Английскую повидать? И ее знаменитых пиратов? Дрейка какого-нибудь… Надо бы вовремя в Англию перебраться. «Я тогда уже старенькая буду, — с грустью подумала Гвэрлум. — Кому я буду нужна… В шестнадцатом веке женщины рано старели».
Она ужасно расстроилась и едва не заплакала. Вообще Наталья старалась гнать от себя подобные мысли, но тут что-то на нее накатило. Раскисла. Севастьян взял ее за руку.
— Не плачь, — тихо молвил он. Совсем как монашенка.
Гвэрлум молча, благодарно кивнула.
Монастырь вырос перед ними, мало похожий на крепость — просто еще одно строение, обнесенное стеной.
Несколько церквей выглядывали из-за этой стены, словно бы привстав на цыпочки. Кресты тускло блестели в солнечном свете. Было очень тихо.
Да, Москва была страшно тихой — если сравнивать ее с «нынешней». Ни гудящих машин, ни поющих мобильных телефонов, ни бесконечных голосов, ни рева моторов… Ходят люди, поют колокола. Впрочем, в Новгороде еще тише.
Но в Новгороде Наталья хотя бы не чувствовала себя в «знакомом» месте, а вот Москва ее ужасала: она невольно угадывала очертания улиц, по которым не раз гуляла с друзьями, но все-все здесь было иным. Как в кошмарном сне, когда видишь пейзаж одновременно и знакомый, и в то же время чудовищно искаженный.