Вуали Фредегонды - Жан-Луи Фетжен

При виде исказившегося от бешенства лица короля Претекстат невольно попятился.

— Я… я не понимаю, — снова пробормотал он.

— Кто тебя назначил епископом? Ты купил себе эту должность? У тебя богатая семья, да? И за все это время ты не удосужился хоть немного выучить свой катехизис, вместо того чтобы расхаживать, как павлин, в этих папских одеяниях?

Претекстат горделиво выпрямился, приставил свой посох к деревянному сундуку, снял митру и тяжелую мантию, расшитую золотом. Оставшись в льняной рубашке длиной до колен, с узкими рукавами, он повернулся лицом к королю. Он был бледен, но глаза его светились какой-то новой решительностью, и это не ускользнуло от Хильперика, так же как и дрожание его рук.

— Теперь на мне нет павлиньих одежд, и вы больше не рискуете навлечь на свою душу вечное проклятие, оскорбляя служителя Церкви. И поскольку, ваше величество, вы считаете, что я недостоин своей должности, — освободите меня от нее…

Король несколько мгновений разглядывал аббата, затем презрительно фыркнул.

— Ты, кажется, по-прежнему продолжаешь верить, будто я ничего не знаю о Церкви, — но ты ошибаешься. Я знаю больше, чем ты думаешь. Вероятно, даже больше, чем ты, раз ты не понимаешь, что сделал. И, во всяком случае, я знаю, что не мне тебя наказывать за этот проступок — мне достаточно лишь сообщить о нем митрополиту[68] Эфронию Турскому или, если понадобится, патриарху Прискусу, и они назначат тебе наказание.

Епископ Руанский не мог отвечать — так сильно сдавило горло. Сейчас он сожалел о своем недавнем жесте — без митры и мантии он чувствовал себя уязвимым, почти голым, беззащитным перед яростью короля.

— Бедный попик, и ты еще будешь говорить мне о вечном проклятии — ты, оскорбивший Бога и нарушивший Божеские законы прямо в лоне Церкви!

После этих слов Хильперик некоторое время пристально смотрел на епископа, затем недоверчиво спросил:

— Ты и в самом деле не понимаешь? Неужели тебе неизвестно, что, согласившись на то, чтобы королева стала крестной матерью нашей дочери, ты тем самым превратил ее в мою сестру! Ты действительно не знаешь, что отныне я не могу спать с Одоверой, это будет кровосмешение? И наконец, знаешь ли ты о том, что, совершая обряд крещения, ты совершил святотатство? Да, святотатство! И теперь королеве придется провести остаток своей жизни в монастыре! Вот в чем твоя вина, Претекстат!

— Нет, это не было… Я не думал, что… Мне сказали, что она собирается лишь представлять крестную мать, поскольку та отсутствовала… Мне так сказали!

— В самом деле? И кто же?

Претекстат почувствовал, как у него подкашиваются ноги. Он вспомнил, что произошло незадолго до начала церемонии, и понял, какую ловушку ему поставили. Вспомнил, как нарастало в нем раздражение, пока все ждали, когда королева соизволит появиться, и даже гнев — настолько он был оскорблен ее опозданием. Он снова увидел Уабу, эту ведьму, которая с деланным смирением приблизилась к нему и объявила о прибытии Одоверы, а потом зашептала на ухо какие-то неразборчивые объяснения вперемешку с извинениями и лестью, — от этого его раздражение лишь усилилось. Когда королева наконец появилась, отсутствие рядом с ней крестной матери осталось незамеченным — настолько второпях была совершена церемония. Потом он вспомнил перешептывания в толпе несколькими часами раньше. Именно Фредегонда сообщила королю о свершившемся святотатстве… И, без всякого сомнения, она все это и подстроила. Одним ударом она избавилась от соперницы и свалила вину на него. Но Претекстат слишком хорошо понимал, что не осмелится ее в этом обвинить.

— Ну так что? — резко спросил Хильперик. — Я задал тебе вопрос!

Епископ лишь молча опустил голову. Затем подобрал свое облачение и посох и снова оделся — медленными, неловкими движениями. Его лицо казалось осунувшимся, глаза смотрели в пустоту. Потом он поднял голову и взглянул в лицо короля. Гнев Хильперика еще не остыл, но епископу было уже все равно. Да и потом: разве могло быть, чтобы Фредегонда устроила все это одна? Разве могла какая-то языческая шлюха настолько хорошо знать церковные обычаи, чтобы осуществить столь искусную интригу? Не был ли сам Хильперик душой этого презренного заговора?

— Мне нечего вам ответить, и я уже достаточно оскорблен, — наконец произнес он, глядя королю в глаза. — Королева Одовера не была крестной матерью вашей дочери, лишь представляла ее — это я готов подтвердить и в присутствии святых отцов. Вам же мне больше сказать нечего. Пусть Бог сжалится над вами, сын мой.

С этими словами он вышел из комнаты, затем пересек внутренний двор крепости — с заметным усилием, потому что у него подкашивались ноги. На следующее утро монастырский управляющий сообщил ему, что король разводится с женой: по его приказу Одовера должна была отправиться в женский монастырь в Мансе вместе со своей новорожденной дочерью.

Два года покоя… Конечно, это недолгий срок, да и покой был весьма относительным, прерываемым военными походами против саксонцев и тюрингцев или какого-нибудь непокорного графа, отказывавшегося платить подать. Но, по крайней мере, в этот период не было войн между Хильпериком и Зигебером. Они помирились с легкостью, которая казалась мне невероятной, и тем не менее не была притворной. Некогда готовые убить друг друга, они теперь вновь стали и добрыми братьями, и добрыми сотрапезниками. Удивительно, но так оно и было.

Наше Руанское королевство было маленьким, даже смешным по сравнению с огромными владениями братьев Хильперика, — но оно было колыбелью всего их рода. Хильперик возил меня в Теруанну — ? древний город салических франков, откуда его дед Хловис Великий, твой прадед, начал завоевание римской Таллии. Это мрачный городок, и воздух там нездоровый, но твой отец им гордился и видел в обладании этой землей некий знак свыше. Того, кто владеет Теруанной, может ждать только славная судьба — он был в этом уверен.

Мы не расставались даже во время военных походов. Мне хотелось увидеть все в этом крошечном королевстве, все узнать о жизни Хильперика, испытать вместе с ним восторг и ужас сражений, не допустить, чтобы другая женщина разделяла с ним ложе, и изучить все, что было мне до сих пор неизвестно о его прошлом.

Во время одной из наших долгих поездок из города в город я наконец-то увидела море — впервые в жизни. Это было зимой. Я помню широкую песчаную полосу берега, усеянную длинными прядями водорослей, и серые волны, которые с шумом накатывали на нее. Несмотря на дождь и холод, мы долго смотрели на это огромное безбрежное пространство, далеко на горизонте сливавшееся с низкими облаками. Это был первый раз, он же и последний, хотя Руан — совсем недалеко от побережья…

Постепенно запасы королевских сокровищ стали расти. Деньги с фискальных земель поступали регулярно, а войны с саксонцами приводили к росту военной добычи и увеличению количества скота. Но особенно ценны были люди, мужчины и женщины, которых наши командиры продавали в рабство во владениях Гонтрана и Карибера, — те тоже забирали свою личную долю. На некоторое время это даже стало основным источником наших доходов.

В тот период я была беременна, но потеряла ребенка. Хильперика это очень расстроило. Думаю, он женился бы на мне, если бы я подарила ему сына. Вели бы он женился на мне, ничего бы не случилось — ни войны, ни его смерти, ни моей — сегодня ночью.

Но, прежде чем я снова забеременела, его брат Зигебер женился на Брунхильде — и все изменилось.

Глава 12. Готская принцесса

Несмотря на толстые стены и узкие окна дворца, Зигебер слышал поднимавшийся с улицы шум все то время, пока одевался. А ведь солнце еще только взошло… Но вот уже несколько дней с рассвета до заката в городе не смолкали крики, песни, ритмичные удары барабанов, сопровождавшие танцы прямо на улицах, смех и пьяные возгласы.

Его советники посчитали, что он хорошо сделает, если пригласит на свадьбу, помимо знати Остразии, также королей и правителей союзнических племен. Все откликнулись на его приглашение, и делегации прибыли даже от наиболее варварских племен и из наиболее отдаленных земель. И вот теперь ему предстояло расселять, кормить и развлекать эту огромную толпу. Метц и его окрестности заполнились сотнями вооруженных людей, столь же шумных, сколь и горделивых, к тому же бездействие делало их с каждым днем все более своевольными. Вчерашние враги — саксонцы, тюрингцы и аламаны — теперь жили бок о бок и постоянно устраивали стычки в тавернах, на улицах, а иногда даже в коридорах дворца — достаточно было косого взгляда, презрительной гримасы или толчка, чтобы обнажились мечи и пролилась кровь. Когда они не сражались, то устраивали борьбу без оружия, меряясь силой или стараясь перепить друг друга, после чего во всю глотку орали песни, не смолкавшие с утра до ночи.