Философские обрывы - Иустин Челийский

– это соединение со светом, ибо святость питается светом. Это закон евангельской жизни в Боге, Божественная святость и свет отверзают очи нашей души на вечные реальности этого и иного мира, а тьма греха ослепляет их, так что мы не видим ничего Божиего и ничего вечного ни в мире, ни над миром (ср. 1 Ин. 2:10–11; Еф. 1:18).

Святость – это подвиг, поэтому и просвещение подвиг. Человек достигает их, если подвизается в евангельских добродетелях. Ибо Господь Христос возвещает нам эту истину: если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец Небесный даст Духа Святого просящим у Него (Лк. 11:13). И давал стольким духоносцам, и дает, и будет давать. Но при одном условии, которое красноречиво сформулировал святой Златоуст: «Послушай Бога в заповедях, чтобы Он услышал тебя в молитвах»[72].

Просвещение – это проекция святости. Только освятив себя, человек может освящать других, только сам став светом – может освещать других. Евангелие сводит все на личный подвиг, всегда начинать с себя, со своей личности: спасая себя, человек незаметно спасает и тех, кто вокруг него, просвещая себя, он просвещает и других. Это евангельский путь, испытанный на практике, хранимый и сохраненный в Православии и громогласно выраженный словами великого святого и просветителя вселенной, святого Григория Богослова: «Сперва надо себя очистить, а уж потом других учить чистоте; сперва надо себя сделать мудрым, а уж потом других учить мудрости; сперва надо самому стать светом, а уж потом просвещать других; сперва надо самому приблизиться к Богу, а уж потом других приводить к Нему; сперва надо самому стать святым, а уж потом освящать других»[73].

По воле Провидения мы живем на географическом и религиозном перекрестке Востока и Запада. И потому, вероятно, часто оказываемся на мучительном бездорожье. Заметили ли вы, как не ложится на нашу православную душу рационалистически-схоластическое просвещение римо-католической и протестантской Европы? Это так ясно отразилось в идейной и нравственной путанице большей части нашей интеллигенции. Оторвавшаяся от народа, она утратила православное ощущение и православную ориентацию в главных проблемах жизни и смерти. Просвещение в стиле европейского Aufklarung’a никогда не сможет быть для нас просвещением. Православное чувство, православное сознание хочет и признает только святых просветителями и только святость – светом. Глубок голод нашей души, глубже, чем думают многие наши интеллигенты; никто, кроме Господа Христа и его святых – просветителей, не может его утолить.

Для человека, который честно ищет смысл и свет жизни, всегда существуют неизреченная духовная радость, и утеха, и воодушевление, и полет, и размах, и чарующие горизонты – в таинственной и святой Православной Церкви. Не существует отчаяния, тоски, недоумения, греха, тьмы, смерти ни у меня, ни у тебя, которых мы не могли бы исторгнуть из себя чудотворными православными молитвами. Если мрак придавил твою душу, если ты лежишь во тьме, расслабленный духом, вот тебе молитва, выплачься, и тебе полегчает: «Просвещение во тьме лежащих, спасение отчаянных, Христе Спасе мой, к Тебе утренюю, Царю мира, просвети мя сиянием Твоим…»[74] Помрачился ты от многих грехов, вот тебе лекарство: «Иисусе, освети мя темнаго»[75]; «Иисусе, свете мой, просвети мя»[76]… Если на сердце твое нападают нечистые и несвятые мысли, прибегни к молитве, молись долго и с плачем: «Иисусе, просвети моя мысли сердечныя»[77]; «Иисусе, свет святый, облистай мя»[78]… Если появляется на горизонте твоей души черная мгла сладострастия, сразу же припади к этой чудесной молитве: «Иисусе, просвети моя чувствия, потемненная страстьми; Иисусе, сохрани сердце мое от похотей лукавых»[79]. А когда земные печали и житейские горести ударят в тебя со всех сторон, чтобы свалить во тьму, в отчаяние, в смерть, возопи ко Господу всемилостивому: «На небо очи пущаю моего сердца к Тебе, Спасе, спаси мя Твоим осиянием!»[80]

III. Водораздел

Метерлинк перед великим молчанием

Всеми своими печальными мыслями и бурными чувствами Метерлинк[81] всегда устремлялся к центральной тайне мира. Непрестанно приближался он к ней, а она непрестанно от него удалялась. Таинственная душа вещи, эта чудесная синяя птица, всегда выпархивала из гнезда, как только Метерлинк приближался к ней, простирая свои алчущие руки, готовые к вечному объятию. И Метерлинк оставался печален, одинок, всегда одинок со своими простертыми руками, которые в любой момент могут сомкнуться в самоубийственное кольцо. Трепетное стремление и задыхающаяся любовь к волшебной синей птице буйно росли в вышину бесчисленных бесконечностей и смело погружались в глубину бездонных пропастей. Они жужжали в «жизни пчелы», благоухали в «разумности цветка», всхлипывали в «великой тайне», мудрствовали в «великом законе», а синяя птица все упорнее скрывалась от Метерлинка [82]. И он, измученный мыслями, израненный чувствами, успокаивался сам на себе: тоску лечил тоской, печаль печалью, вздох вздохом.

Мироощущение Метерлинка очень сложно и потому очень печально. Его мысль о мире всегда расцветает неизлечимой тоской, ибо исходит из трагически усложненного мироощущения. Человек такого чувства и такой мысли не может не быть печален в этом мире. А если такой человек – Метерлинк, тогда его тоска часто превращается в крик, в ужас, в рыдание «слепых», безнадежно блуждающих по этому заброшенному острову смерти, который зовется землей.

Как мало кто в Европе, Метерлинк почувствовал, что жизнь и смерть в действительности составляют одну нераздельную проблему и одну нераздельную муку. Человек не может жить спокойно, когда его жизнь окружена небытием и минирована смертью. С какой бы стороны ни подступал Метерлинк к жизни и с какой бы стороны ни входил он в нее, всюду встречает его смерть, или ее предтечи, или ее аванпосты.

У смерти нет ни языка, ни слов. Она всегда молчит. В человеческих мирах нет более упорной и коварной молчальницы. Поэтому она и есть самое страшное чудовище. Немой враг – враг самый невыносимый и самый отвратительный. О, если бы он заговорил! Человек бы ожил, радость бы громом ударила в его сердце. Но смерть всегда молчит. Потому что слово означает жизнь, означает мысль, означает – Логос. Если бы смерть заговорила, она бы умерла. Слово – передышка в любой муке, особенно в самой глубокой. Представьте себе Иова не говорившего! Или Ивана Карамазова, не исповедовавшегося Алеше! От молчания Иов бы лишился сознания, а Иван сошел бы с ума.

Во всех своих трудах Метерлинк, в действительности, ставит один вопрос: в чем смысл жизни, а значит, в чем смысл смерти, т. е.