Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория - Юрий Вяземский

Многие восприняли это замечание как похвалу. Но сам Голубок, отойдя от Горация, удивленно шепнул мне на ухо:

«Поэзия его восхитительна. Но мысли банальны. Любви он не знал и не знает. Как же он может оценивать мои способности?»…

Жили и творили, разумеется, другие поэты. Среди них могу назвать Эмилия Макра, Басса, Понтика, того же Элия Ламию. Но всё это были, что называется, птицы среднего полета… Ты понимаешь, к чему я клоню?

— Голубка сделал Марк Валерий Мессала! — воскликнул вдруг Вардий и уронил руки от шеи. — Стал коллекционировать его сочинения, зачитывал их в застольях, превознося и расхваливая. А потом уговорил своего приятеля Тукку — того самого, который был самым известным издателем и которому Август поручил опубликовать «Энеиду» — уговорил его издать элегии Голубка. Замысел был такой: раз умерли почти все великие поэты, почему бы не сотворить нового, которого чуть ли не с детства холил и пестовал, который многим ему обязан и хотя бы поэтому не сбежит от него к Меценату?.. Ну как? Теперь мысль уловил?

Я не успел ответить, как Гней Эдий, сев передо мной на корточки, зашептал мне в лицо:

IX. — Его и раньше уже знали, и многие декламировали его «Попугая» и «Ты требуешь платы!»… Но после того, как Тукка издал его первую книгу «Аморий» и она стала продаваться в книжных лавках на форуме, у Соссия — в первую очередь!.. Слава на него обрушилась такая, которой не знали ни Тибулл, ни Проперций, ни даже Гораций! На любой пирушке, в любом людном месте, на каждом перекрестке о нем теперь толковали. Встретив его на улице, останавливались и указывали пальцем. На него специально ходили смотреть: отправлялись в места, где он обычно появлялся и где ожидали его появления. Сенаторы и всадники приглашали его на обеды, и он становился, как греки говорят, «жемчужиной в киафе», десертом, закуской и главным блюдом пышной и пьяной трапезы.

Его возлюбили военные, от солдат до легатов, главным образом за его элегию «Всякий влюбленный — солдат!» Помню, когда мы однажды гуляли на Марсовом поле и проходили мимо какой-то тренировавшейся центурии, несколько молодых легионеров, глядя на нас, вдруг стали скандировать: «Любовники — солдаты! Солдаты — любовники! Война — любовь! Любовь — война!». А центурион велел прекратить беспорядок, построил солдат в три линии, приказал бить копьями о щиты и кричать: «Слава поэту! Слава Пелигну! Слава любви!». И мы шли вдоль первого ряда, как полководцы, принимающие парад. И Аттик пошутил: «Будь у тебя белый конь, они бы сделали тебя триумфатором»…

Особенно молодежь его превозносила. За нами часто увязывался Котта Максим, младший сын Валерия Мессалы. Ему едва исполнилось двенадцать лет, и, щадя его юные годы, Голубок не допускал его в аморию или, когда он правдами и неправдами все же пробирался в наши застолья, строго следил за тем, чтобы никто из нас не позволил себе каких-нибудь скабрезных слов или откровенных подробностей… Ну ты понимаешь… И Котта этот, совсем еще ребенок, смотрел на Голубка как на божество, пожирал его влюбленными глазами, кроме него, Голубка, никого и ничего вокруг себя не видя!

Примерно в это же время в нашей компании появился Аттик Курций, сын сенатора Аттика Нумерия, весьма приближенного к великому Августу. Жили они в роскошном доме на Квиринале, возле Храма Благоденствия. Аттик был лет на десять моложе нас. То есть, в ту пору ему было лет восемнадцать. Он обучался у известных ораторов, блистал способностями, верховодил тогдашней золотой молодежью, что называется, задавая тон, учреждая моду… Ты знаешь, кто теперь Аттик и кто его друзья?.. Ну конечно, откуда ты можешь знать… Так вот, именно Аттику Голубок посвятил элегию, столь любимую военными:

Всякий влюбленный — солдат, и есть у Амура свой лагерь.В этом мне, Аттик, поверь: каждый влюбленный —солдат.Возраст, способный к войне, подходящ и для дела Венеры.Жалок дряхлый боец, жалок влюбленный старик.

И Аттик, разумеется, в долгу не остался: так рьяно прославлял своего кумира среди юных аристократов, что скоро не знать наизусть стихи Голубка, не повторять его остроты и не пересказывать о нем анекдоты стало считаться признаком самой подлой необразованности, самой пошлой деревенщины!

Тут Вардий встал с корточек и возмущенно воскликнул:

— Еще раз повторяю, если ты не понял! Не поэзией он был обязан своей славе! А тем ореолом Великого Любовника, который создал себе своими похождениями, своим волшебным обаянием, своей обезоруживающей искренностью, умением сходиться с людьми!..

Гней Эдий вдруг оглянулся назад, а потом повернулся ко мне и сказал, будто извиняясь за что-то:

— Конечно, как водится, многое присочинили. Придумывали такие похождения, которые Голубок никогда не совершал… Разумеется, скоро объявились завистники и клеветники. Некоторые из них себя не скрывали. Атей Капитон, например, который стремительно делал карьеру, в судах и в своих юридических сочинениях утверждая лишь то, что хотел слышать и читать Август… Он уже в школе освоил это искусство — чувствовать, куда дует ветер. Еще до того, как ветер подул…

Вардий опять опасливо оглянулся. И сказал еще тише:

— А Мессалин — помнишь? — старший сын Валерия Мессалы, который с детства ненавидел Голубка, потому что ревновал к нему своего отца. И младшему брату завидовал, потому что все Котту любили, а им, Мессалином, пренебрегали за его мелочный и подлый характер. Мессалин, который в год Фурния и Силана надел тогу, а через три года, в двадцать лет, женился на дальней родственнице Марка Агриппы, чтобы, с одной стороны, побыстрее уйти из дома, а с другой, начать делать карьеру, заискивая не только перед Агриппой, но перед всеми, кто пользовался влиянием и мог ему пригодиться, — именно Мессалин, как я догадываюсь, стал распространять слухи, что Голубок растлил юного Котту Максима и сделал своим любовником… Грязная клевета! В отличие от большинства поэтов — Катулла, Вергилия, Тибулла, Горация, — Голубок никогда мальчиками не интересовался.

Он слишком любил женщин!

Так воскликнув, Гней Эдий Вардий устремил взор в сторону близкого гельветского берега и сам себя успокоил:

— Успею… Постараюсь успеть.

Свасория одиннадцатая

Протей. Мелания и Альбина

И, повернувшись ко мне, спросил:

— Помнишь те два женских имени, которые Голубок начертил на песке, на берегу Альбанского озера? Но не стер их, сказав: «Эти две женщины были подлинными»… Их потом смыло волной…(см. 9, V).

Гней Эдий вновь стал смотреть на берег, беззвучно шевеля губами, как иногда делают театральные актеры, перед выходом на сцену повторяя текст роли. А потом хмыкнул, усмехнулся и заговорил:

— О них мне будет труднее рассказывать. Потому что они были, вот именно, подлинные. И Голубок уже не охотился, не жертвовал и не экспериментировал над собой, а над ним теперь ставили опыты, на него охотились. Протей то увлекал его в глубину, то выкидывал на поверхность, превращая в дельфина или в летучую рыбу… Это во-первых. А во вторых, об этих женщинах он далеко не всё рассказывал. Даже мне, своему «чуткому Тутику»!.. Так что некоторые важные подробности мне самому пришлось восстанавливать, собирая воедино разрозненные свидетельства и опираясь на мое знание Голубка… Ведь я его действительно чувствовал, как никто! Он сам себя знал и чувствовал хуже, чем я — его!

Вардий снова беззвучно зашевелил губами. А потом сказал:

— Ну, ладно, начнем.

И начал:

Мелания

I. — У Макра, как ты помнишь, были две сестры: Помпея и Помпония (см. 5, IX). Когда Голубок еще был Мотыльком, он с ними обеими заигрывал. Потом упорхнул к другим призракам… Помпею скоро выдали замуж. А младшая… На младшую он с тех пор ни малейшего внимания не обращал. При этом, как ты понимаешь, часто бывал в доме Макра, который, пожалуй, был самым приближенным к Голубку человеком. За исключением меня, разумеется!.. И мы на Помпонию не таращились: ну, тихая маленькая девочка, сестра нашего друга; к тому же она редко спускалась со своего второго этажа, когда мы собирались в доме Помпея Макра… Пока Помпонии не исполнилось четырнадцать лет. И тут на нее уже невозможно было не заглядеться!.. Было время, я даже собирался жениться на ней. Так сильно она мне нравилась. Когда вдруг расцвела и преобразилась. Там, наверху, на женском своем этаже…

Вардий поморщился, будто от боли, и даже приложил руку к верхней губе. И продолжал, как бы превозмогая боль:

II. — У нее была удивительной, обворожительной белизны кожа. Особенно — на лице и на шее. Нежная, матовая, словно александрийский алебастр. Когда она смущалась или сердилась, белизна эта вспыхивала розовым румянцем — чистым и детским, как… Я не знаю, с чем сравнить… И эту восхитительную снежную белизну оттеняли совершенно — я бы сказал, вызывающе — черные волосы. Они сами по себе были поразительной красоты: мягкие, чуть волнистые, струящиеся.