Россия: народ и империя, 1552–1917 - Хоскинг Джеффри

Помещики имели не только экономическую власть, но также судебную, полицейскую, а значит, могли наказывать крестьян так, как считали нужным: выпороть кнутом, отправить в армию или сослать на каторгу в Сибирь. Теоретически дворянам запрещалось убивать крепостных, но на практике запрет можно было обойти. Нельзя сказать, что большинство помещиков отличалось такой жестокостью и такой расточительностью, но безнаказанность за злодеяния, конечно, лишала многих чувства ответственности за последствия своих действий. Пётр I использовал для «потехи» настоящие полки, состоящие из живых людей, и этот дух «потехи», дух игры судьбами людей передался общественной элите, взращенной императором.

После реформ Екатерины дворяне начали создавать и собственные образовательные заведения: благородные пансионы, благородные земские институты и новые — кадетские корпуса. Государство также открыло несколько школ, которые, по причине высокой платы за обучение или политики ограниченного доступа, предназначались только для детей аристократии или фаворитов, отобранных лично императором: Пажеский корпус, Школа гвардейских подпрапорщиков, Александровский лицей в Царском Селе. Выпускники этих заведений пользовались особыми преимуществами и освобождались от необходимости шагать по ступеням «Табели о рангах».

Распространение образования и культуры среди сыновей и дочерей обеспеченных семей означало, что в начале XIX века российское дворянство, по крайней мере его высший эшелон, шло по пути превращения в одно из самых развитых сословий Европы. Придя к европейской цивилизации с опозданием, оно жадно ухватилось за неё, отчасти ради тех преимуществ, которые сулила цивилизация, отчасти ради самих себя. В то время, как дворяне других стран чувствовали себя ограниченными родными горизонтами, русская знать с равным энтузиазмом впитывала английскую, французскую, немецкую и итальянскую культуру: русские дворяне были «паневропейцами» и считали всю Европу частью их духовно разросшейся отчизны. Да и какая другая европейская знать могла похвастаться подобным культурным пластом: Пушкин, Лермонтов. Тютчев, Тургенев, Толстой, Глинка, Мусоргский, Рахманинов!

Марк Раэфф высказал предположение, что опыт путешествий по Европе и образование «денационализировали» русское дворянство и сделали его «чуждым к своей родине». Такая точка зрения подтверждает то, что уже давно выразил Ключевский, когда писал о дворянине: «Чужой между своими, он старался стать своим между чужими и, разумеется, не стал».

Подобный вывод ставится под сомнение Майклом Конфино, указывающим, что всё же дворяне долгое время служили в самых разных российских институтах, что, уходя на покой, они посвящали себя сельскому хозяйству и местному самоуправлению и часто сохраняли самые глубокие и нежные воспоминания о деревенском детстве, когда росли бок о бок с детьми крепостных.

Конфино прав. Русские дворяне не были непатриотами, в некотором смысле они являлись, пожалуй, первыми сознательно патриотически настроенными россиянами. Но есть доля правды и в замечаниях Раэффа и Ключевского, ведь российская знать по многим критериям в корне отличалась от российских крестьян, как, впрочем, и от купечества, и духовенства. Для дворянства Россия определялась прежде всего империей, элитными школами, гвардейскими полками и царским двором. Даже поместья знати были островками европейской культуры в океане — как тогда считалось — полуварварства. Да, «русскость» была важна для неё, с ней связаны детские воспоминания, но это нечто совершенно другое.

Различие между двумя Россиями заметно и в воспоминаниях анархиста князя Петра Кропоткина, придавшего ему некий моральный смысл, получивший решающее значение в генезисе русского социализма.

«Воспитанный в помещичьей семье, я, как все молодые люди моего времени, вступил в жизнь с искренним убеждением, что можно командовать, отдавать приказания, наказывать и т.д. Но как только мне пришлось взяться за ответственное дело и, таким образом, вступить в отношения с другими людьми… я понял разницу между поведением на основе дисциплины и поведением на основе взаимопонимания… между официальным подходом к делу и общественным или мирским».

Из всех групп дворян одна воплощала принципы светского государства более полно, чем любая другая — прибалтийские немцы. Когда в ходе Северной войны их территория была включена в состав России, Пётр Великий гарантировал им сохранение прежних привилегий и свобод, на которые уже начала посягать шведская корона. Пётр оставил дворянские собрания как органы местного управления в Прибалтике, гарантировал право исповедовать лютеранскую веру, пользоваться немецким языком в официальных делах и жить по немецким законам. Почти наверняка можно утверждать: Пётр пошёл на это, потому что знал, что прибалтийские землевладельцы будут ему полезны. Их долгий опыт общественной жизни и местного самоуправления был уникален для Российской империи, а немецкое воспитание означало, что прибалтийские немцы гораздо лучше могли осуществить на практике новые административные принципы императора, чем большинство русских.

Так и оказалось. В XVIII и начале XIX века прибалтийские немцы занимали множество важных руководящих постов. Особенно заметным их присутствие было на дипломатической и военной службе, где всегда в избытке присутствовали Ливены, Палены, Бекендорфы, Клейнмихели, Мейендорфы, Нейдгарды, Врангели и Ренненкампфы. Одной из самых характерных фигур являлся граф Нессельроде, который на протяжении двадцати лет представлял интересы России, с трудом говоря по-русски. В середине XIX века Третье Отделение, тайную полицию Николая I, называли не иначе, как «немецким отделением». Рассказывают, что когда Александр I предложил наградить генерала Ермолова, героя Кавказской войны и основателя города Грозного, тот ответил: «Я хотел бы быть выдвинутым в ранг немца».

Прибалтийские дворяне отвечали на подобное отношение ревностным служением империи или, по крайней мере, императору. Это вполне понятно, принимая во внимание их положение. Проживая среди враждебно настроенных эстонских и латышских крестьян, прибалтийские немцы при другом правителе вряд ли могли рассчитывать на сохранение не только привилегий, но и самих поместий. Отказ от единства с Германией, личная преданность царю и самоотверженное служение многонациональной империи дали им уверенность и стабильность. Российская империя привлекала немцев не только из Прибалтики, но даже из самой Германии, так как давала гораздо больше возможностей проявить свои умения и таланты в области управления, чем любое мелкое германское княжество. В некотором смысле, для прибалтийских немцев Россия стала чем-то вроде обширного полигона для авантюр. По крайней мере, так считали многие русские… и им это не нравилось.

Возможно, именно по этой причине, когда русские пытаются определить свой национальный характер, то выражают его в характеристиках, прямо противоположных немецким. Русские считают себя тёплыми, гуманными, непринуждёнными, несобранными, но способными к делам, требующим духа общности, единства; немцы же в их представлении выглядят равнодушными, безликими, сдержанными, дисциплинированными и приверженцами бюрократических методов. В действительности, как это понял Кропоткин, контраст заключен в самих русских и отражает противоречие между мирской и государственной концепциями общества и поведения, между неформальным мирским сходом и рационалистским светским государством.

Один из ранних случаев антинемецкой реакции произошёл в конце правления императрицы Анны. В то время, согласно данным исследователей, около 30% старших офицеров являлись нерусскими. Особенно заметны были фигуры немцев Остермана, Миниха и Бирона. Их отстранение от власти и высылка, происшедшие в 1741 году при императрице Елизавете, вызвали волну национального ликования. Архимандрит Кирилл заявил: «Святой Дух явил нам дух Великого Петра в его дочери: он помог ей вырвать отцовский скипетр из рук чужестранцев и освободить дворян и народ от беззаконий, которые они претерпели от их германских господ».