В поисках Ханаан - Мариам Юзефовская

После ночного происшествия жизнь Зои Петровны круто изменилась. Теперь она целыми днями глядела в окно, следя глазами через щели жалюзи за проходящими мужчинами. А вечером, когда спадала жара, выходила во двор, садилась на скамейку, с которой могла наблюдать за входами в парадные, и сидела до тех пор, пока окончательно не становилось темно. «Не может быть, чтобы мне показалось. Я ясно слышала — Марк Гутман», — думала она, возвращаясь домой. «Тебе не кажется, что это смахивает на старческое безумие? — с едкой насмешкой спрашивала она у себя. — Допустим, ты его нашла. Ну и что дальше? Что ты ему скажешь? Простите, вы случайно не мой муж? Или просто кинешься без слов ему на шею? Кому нужны китайские церемонии? Ведь прошло всего ничего — чуть больше чем полвека. Затем по закону драмы — рыдания, объятия, поцелуй чуть траченных молью влюбленных — и занавес. Вероятно, есть одно препятствие — его нынешняя жена. Не может быть, чтобы жил один. Вокруг него всегда роились женщины. Но это не так уж важно при вашей неугасимой любви. У него был его конек — исповедаться и с плеч долой. Каяться любил со всеми подробностями, чтобы она ясно представляла, что бросил он в краю далеком ради нее. Так было всегда, даже в сороковом, когда вернулся со строительства канала, куда сослали после лагеря на поселение. Там была сметчица Люба. «Поздравляю! У тебя, оказывается, прекрасная память, моя милая!» — Зоя Петровна сморщила губы в усмешке. Итак, перечисляем в хронологическом порядке: Гитя, Люба, Леночка! Хотя Гитя под вопросом. От нее Марк всегда решительно открещивался. Говорил: «Просто соседка». И смеялся над пылким воображением молодой жены. «А вдруг, дорогуша, эта история со стариком тоже плод твоего воображения? Разве не ты собиралась под прикрытием темноты рвануть через лесок, а там по рельсам, садами и огородами в Красную Армию? Вот была бы потеха. Партизаны в тылу Америки».

Признайся, как ты не старалась привязать к себе Марка, он всегда норовил ускольнуть. И Симочку не удержала. Такова твоя планида: ты пытаешься врасти в чью то жизнь, цепляешься как репей. Вначале тебя осаживают, отталкивают, а потом не выдержав, бегут как от чумы. Но ты же знала что Марку нужно было от тебя. Прямо сказал:«Если со мной случится нехорошее, ты из тех, кто будет ждать». Чувствовал – ходит по краю пропасти, двух прорабов с его участка уже посадили за вредительство. А если рассудить, в чем он виноват? В тот его приезд не было между вами ничего кроме поцелуев и поглаживаний. Но ты потеряла голову, считая, что это любовь до гроба, взвалила на себя этот камень и тащила его три года, пока он не вернулся «оттуда». Помнишь как посылала посылки? Как ждала у калитки почту?

Зоя Петровна замерла точно вкопанная. Почта! Как все просто. Вместо того, чтобы строить из себя топтуна, торчать целыми днями у окна или на скамейке, проверь почтовые ящики. На каждом из них есть фамилия жильца.

На другой день утром пошла в магазин «99 центов», купила дешевый китайский фонарик, батарейку. Ночью, когда дом затих, спустилась в вестибюль, и подсвечивая надписи на почтовых ящиках, проверила все до одного. Как она и ожидала, эта вылазка не принесла успеха. Впереди были еще две парадные. На третью ночь она нашла то, что искала. Он жил на седьмом этаже, в крайнем левом крыле. Фамилия полностью совпадала. Правда, вместо Марк, красовалось вычурное имя – Маркус. Но это её не смутило. Она стала часто прохаживаться мимо левого крыла. Иногда задирала голову вверх, отсчитывала седьмой этаж и начинала одно за другим осматривать окна. Наконец, собравшись с духом, поднялась на лифте, нашла нужный номер квариры и позвонила. В глубине квартиры послышались шаги, потом шорох. Дверь распахнулась. Перед Зоей Петровной предстала могучая негритянка в белом переднике, надетом поверх пестрого платья: «Мэм?» Зоя Петровна отступила назад, смущенно бормоча «Сорри». Все английские слова, затверженные ею с таким трудом, вдруг выскочили из памяти. «Что же делать?»--изо дня в день задавала себе один и тот же вопрос…

В один из вечеров, придя домой, она бесцельно походила по комнате, затем села за стол, положила перед собой стопку писчей бумаги, взяла ручку и начала писать крупным старческим почерком:

«В тот день колонну задержали дольше обычного. Остервеневшие полицаи, в который раз пересчитывая нас и вновь сбиваясь, размахивали прикладами. Наконец один из них зычно крикнул: «Гэть!» Я помчалась домой. Рывком открыла дверь. И в испуге отпрянула. На лавке вдоль стены, на топчане, на табуретах сидели бородатые старики.

— Что случилось, мама? — крикнула я.

— Это ваша дочь? — спросил один из стариков, крохотный, сморщенный, в облезлой кроличьей шубе. И начал осторожно сползать с топчана, прижимая к животу потертый акушерский саквояж.

— Пришла? — не оборачиваясь, обронила мама.

Раскрасневшаяся, похорошевшая, она была вся в хлопотах. А в изголовье топчана кряхтел и ворочался мой мальчик.

— Что вы сделали с ребенком? — не помня себя, бросилась к сыну.

Старик в шубе испуганно попятился к двери:

— Зайд гезунд[4], — бормотал он, прижимая к груди, словно дитя, свой саквояж.

— Куда же вы! — мама подскочила и схватила его за рукав. — Не обращайте внимания на мою дочь. Ей вдолбили, что есть только один бог на свете — Советская власть, — она едко усмехнулась.

— Что вы такое говорите? — тихо ужаснулся он, деликатно пытаясь выскользнуть из маминых цепких пальцев.

— Вы и теперь их боитесь? Все! Кончилась эта власть. Теперь мы в руках другого Амана, — мама возбужденно засмеялась.

— Замолчи! — крикнула я.

Точно спугнутая стая птиц, старики гуськом начали выскальзывать за дверь.

— Ты разогнала миньян! — мама всплеснула руками и враждебно посмотрела на меня.

— Я же запретила делать мальчику обрезание! — подхватив ребенка, прижала его к себе.

— Тихо, женщины! Нельзя ссориться в такой день. Это плохая примета для мальчика, — раздался за моей спиной хриплый простуженный голос.

Я обернулась. Прижавшись спиной к холодной печке, стоял Борух Гутман, дед моего мужа. На нем было надето старое женское зимнее пальто с обтерханным воротником. На голове, точно перевернутое птичье гнездо, чернела засаленная ермолка.

— Да-да, вы правы, — метнув на меня яростный взгляд, мама отрывисто спросила: — Ты что-нибудь принесла?

Я положила ребенка на топчан, начала сматывать с себя тряпье, под которым был спрятан котелок с похлебкой.

— У нас сейчас будет настоящий праздник, Борух, — мама забегала по кухне, зазвенела посудой. — Ай-яй-яй, — причитала она, расставляя плошки на маленьком шатком столике, — сегодня брис у вашего правнука, Гутман! Кто мог подумать, что мы доживем до такой жизни. Какое угощение у нас на столе! Моим врагам такое угощение, — мама внезапно выпрямилась, подняла вверх руки, прищелкнула пальцами и закружилась на месте.

— Что вы стоите, Борух, — бросила мама через плечо чуть запыхавшимся голосом и запела: — Мой сладкий внучек…

Старик смотрел на нее, покачивая в такт головой и криво усмехаясь, словно не разрешая себе распустить губы в улыбке. Неожиданно с силой дернул себя за кадык и затянул густым дрожащим басом:

— Ми ше-бей-рах[5]…

Мама в ужасе застыла на месте:

— Гутман! Вы понимаете, что поете? Вы сумасшедший, Гутман, — ее глаза расширились в ужасе. — У нас, слава Богу, все здоровы.

— А мир? Разве мир не болен? — взвизгнул старик и затряс судорожно сжатыми кулаками над своей головой. В его водянистых глазах, испещренных красными прожилками, вспыхнул неукротимый гнев. — Чего вы хотите от меня? — он яростно ткнул костлявым пальцем в мамину сторону. — Чтобы я вместе с вами плясал и славил Бога? Тогда кто скажет Всевышнему: «Одумайся, пока не поздно! Посмотри, кто заключил с Тобой сегодня союз! Не смей позорить своим безумием это чистое дитя!» Разве я могу молчать? В этом мальчике течет моя кровь! — Гутман картаво булькнул горлом и выскочил за дверь.

Ребенок громко заплакал. Я прижала его к себе, опустилась на топчан и, выпростав грудь, сунула сосок во влажный горячий ротик.

— Что за человек! — горько усмехнулась мама. — Всю жизнь с кем-то воюет, ищет справедливости и сводит счеты. Теперь он взялся за Бога, — она поправила пеленку и тихо проронила: — Не слушай этого старика, мой внучек! Бог нам дал два костыля в этой жизни — терпение и надежду, — мама бросила на меня быстрый взгляд и крикнула вне себя: — Молчи, безбожница, молчи!