Вверх тормашками в наоборот (СИ) - Ночь Ева

Отрицательно мотает головой и упрямо пытается сесть. С пятой попытки ему это удаётся. Дара утирает рот рукавом. Он помнит её горячие губы.

— Воды! — кричит девчонка.

Кто-то приносит ведро и черпак.

— Пей! — жестко приказывает она и тычет черпаком в зубы. Хочется засмеяться, но он не смеет, покорно пьет холодную ключевую воду. Ледяную, обжигающую, вкусную до сладости.

— Т-ты ж-ж-жив, — плачет Мила и подпирает его плечом сбоку.

Плачет тихо, почти беззвучно, глотая слёзы и не решаясь их утереть.

— Не плачь. Меня невозможно убить, — пытается иронизировать. Голос срывается и плавает, как щепка в водовороте, — кольцеглот и тот подавился.

Получив свободу, распрямляясь, радостно хлопает крыло. Второе саднит и неуклюже прячется в обрывках одежды. Правой стороне повезло чуть больше.

— Помыться и переодеться, — командует меданами Иранна.

Никто не спорит, что удивительно. Напуганы. Тёмную тварь разрубили на куски. К остывающей липкой крови жадно присосались набежавшие со всех сторон ткачики.

— Фу, какая мерзость, — кривится Дара с отвращением.

— Хоть землю очистят. А то год ничего расти не будет, — тихо говорит он и пытается подняться.

— Посиди уж. Ты знал, да?.. Вырядился с утра, как самурай, словно народ попугать. А сам знал.

— Не знал. И даже не предчувствовал. Решил ночью быть всегда готовым к… неприятностям.

— Всё из-за меня. Если бы не я… здесь было бы спокойно… Зачем я только сюда провалилась-то, господи…

— Дара.

— Ну что, Дара, что Дара?!

— Здесь уже было неспокойно, поэтому не преувеличивай собственную значимость.

Ему удалось сказать это едко, с насмешкой. Девчонка выпрямилась, сжала губы и замолчала. Именно этого он и хотел. Не хватало ещё, чтобы меданам в головы влезла эта чушь. Хорошо, что всем было не до девчоночьих сетований.

Он поднимается с земли, пошатывается, морщится от боли в ноге. Терпимо, могло быть и хуже.

— Спасибо, — говорит тихо и прикасается к пальцам Дары.

— За что? — девчонка дёргает плечом и упрямо смотрит куда-то вперёд.

— Провалялся бы долго. Яд отсасывают и прижигают рану только стакеры. Остальные… либо учатся у них случайно, либо по-старинке.

— Я ни у кого не училась. По телику видела в каком-то фильме.

Лучше не забивать голову её словами. Всё равно не понять.

— И тебе спасибо, — говорит он Миле и прижимается губами к тёмной макушке.

Сестра доверчиво льнёт к нему. Впервые за то время, как не стало Пора. Маленький зверёк становится наконец-то девочкой…

— Геллан, — зовёт Иранна.

— Я скоро. И поедем домой. На сегодня хватит впечатлений.

— Потрясений — ты хотел сказать.

Он не спорит. Только оглядывается на две фигурки. Повыше и поменьше. Тёмные кудри и волосы цвета эхоний… И, прихрамывая, идёт вслед за Иранной. Судя по всему, девчонки видят его голый зад, но лучше об этом не думать.

— Он к-к-красивый, п-п-правда? — тихо говорит Мила.

Дара мычит что-то нечленораздельное и старательно смотрит на тонкое кожаное крыло Геллана…

— Ты петь умеешь? — спрашивает она вдруг невпопад и, оторвав взгляд от прихрамывающей фигуры, смотрит на Милу.

Девочка недоуменно хлопает глазами, открывает и закрывает рот, затем отрицательно мотает головой.

— А зря. Тебе надо петь. И тогда ты сможешь говорить.

Мила всё ещё не понимает.

Дара смешно складывает ноги — скручивает кренделем, усаживается поудобнее и, сверкая глазами, объясняет:

— Когда ты поёшь, звуки тянутся. И тогда легче произносить слова. Они становятся частью музыки, понимаешь? Научишься петь — научишься говорить. У тебя получится.

Мила смотрит, как жестикулирует Дара: небрежно встряхивает кистями, шевелит пальцами. Что слова, что жесты даются ей легко, плавно, без усилий. Как песня…

— Давай я тебя научу нашей песенке, простой и детской.

И Дара, взмахнув руками, прокашлявшись, затягивает:

Жили у бабусиии

Два весёлых гуууся!

Один серый, другой белый

Два весёлых гуууся!

— Повторяй! — командует она и в такт песне дирижирует:

Жили у бабусии…

Мила робко, почти без голоса, шевелит губами вслед. Затем, осмелев, добавляет свой робкий голосок к Дариному задорному:

Два весёлых гуууся!

…Геллан останавливается на полпути, оборачивается и смотрит на чумазых девчонок, что сидят на земле и поют всё громче и увереннее:

Один серый, другой белый

Два весёлых гуууся!

Местность кишит огромными ткачиками, что с чавканьем и хрустом поедают изрубленного на куски кольцеглота, прикладываются к клееобразным чёрным лужам, не обращая внимания на матерящихся мужиков, продолжающих крошить огромного червяка на фарш, на орущих и снующих вокруг медан, детишек, сорокош… Кусок тверди напоминает огромную бойню: грязную, неприглядную, жуткую. А в голубое небо рвутся два девчоночьих голоса, чистых, радостных, мирных…

Мелодия мешается со словами, смехом, комментариями, прерывается на время и продолжает звучать, наполняя всё вокруг каким-то спокойствием и бесхитростным торжеством:

Мыли гуси лапкиииии

В луже у канавки,

Один — серый, другой — белый,

Спрятались в канаааавке.

Один — серый, другой — белый,

Спрятались в канаааавке!

— Она это умеет, правда? Преображать жизнь, подмешивать новые краски к уже засохшим и бесповоротным.

Геллан не оборачивается на голос Иранны, продолжает смотреть, как покрываются румянцем нежные щечки сестры. Слушает, как становится тверже её голос и как старательно, без запинок, выводит Мила песню.

— Она всё меняет. Быстро причём. Тебя это не пугает?

— Нет. — говорит он твёрдо и идёт дальше. Туда, где ждёт его тёплая вода и чистая одежда.

Муйба смотрит ему в спину. Глаза у неё усталые и древние. Лицо чистое и безмятежное. Гладкое, как у молодой девушки. Но впервые Иранна не кажется ни молодой, ни безмятежной: глаза старухи кидают невидимую сеть морщин, меняют облик. На мгновение, краткий миг, который не может уловить простой человеческий взгляд. Только ткачики замирают и тревожно потирают передними лапками, но и для них это — только скачок времени, колебание воздуха, в котором всё и ничто, начало и конец, вечность и смерть…

Пока его не было, девчонки переместились назад, в сад, и обросли весёлым детским хором. Бусины мимей складывались в украшения, а голоса — в песни. Вот уже меданские детишки учат Дару своим балладам.

У Милы голос звонкий. Вряд ли кто слышал её по-настоящему до сегодня… Ему не хочется разрушать ни хор, ни ловкую работу детских пальчиков. Но, заметив его, дети постепенно прекращают пение. Что в их глазах? Страх, уважение, осторожность?..

— Нам пора, — говорит он, готовый уступить, если девчонкам вдруг вздумается канючить и побыть ещё немного среди деревьев и детишек. Но Дара и Мила с готовностью поднимаются.

— Завтра продолжим, — бодро обещает Дара и машет новым друзьям рукой на прощанье.

Мила тоже качает ладошкой. Её движение — взмах птенца, впервые пробующего крыло. Отрастут ли у этой лапки крепкие перья, что позволят однажды взлететь?..

— Мой любимый Ушан, — воркует Дара и оглаживает морду серого осло.

Старый хитрец с мерзким характером жмурит глаза и прядает ушами, тычется губами в раскрытую ладошку.

— У меня ничего нет. Потерпишь? — воркует девчонка дальше, и старый мерзавец, кажется, её понимает. Вздыхает тяжело, отрывает морду от ладони и показывает всем видом: "Так уж и быть, подожду. Но не забудь: ты обещала!"

Мила уже на Софке. Следит за каждым жестом Дары и невольно поглаживает лошадку между ушей. Приходило ли ей в голову разговаривать когда-нибудь со своей кобылкой?..

Геллан нарочито легко взмывает в седло и шепчет на ухо Савру: