Лицом к лицу - Юлиан Семенов

...Я не послушал тогда отца, и он привел меня к Борису Сучкову, его другу, "красному профессору", недавно трагически ушедшему, и тот долго рассказывал мне о том, как работает Сергей Герасимов, и каков в искусстве Довженко, и кем был Эйзенштейн, прежде чем он стал Эйзенштейном, и я поверил Сучкову. А отцу-то ведь не поверил - я ведь поборол его в Покровском-Стрешневе, я сильный, мне восемнадцать, и ничего я не боюсь и почти все уже знаю...

...А потом, в Институте востоковедения, я выучил афганский язык, и отец горделиво просил меня писать мудреные буквы арабского алфавита и победоносно смотрел на лица своих друзей, - и я совсем уж утвердился в осознании своей силы и ума: один ли я такой?! Хорошо бы, если так... (Редко кому из наших Стариков пришлось поучиться в университетах. Институтский диплом, где каллиграфией выведена специальность, - сплошь и рядом ничто в сравнении с бездипломьем Стариков: их университеты были посуровее наших, а профессорами на их кафедрах работала жизнь, не прощавшая незнания - не то что ошибки...)

...Когда Старик ссорился с мамой, я становился на его сторону: я видел, к а к он работал, я понимал, ч е м ему это давалось, но я внутренне требовал только сейчас я это почувствовал - благодарности за то, что стоят на его стороне, но разве ж можно требовать благодарности за то, что стоишь за справедливость?!

А он благодарил, господи, как он благодарил, отдавая мне всего себя и все, что имел, а что он имел-то, кроме двух пиджаков и желтых ботинок на толстой каучуковой подошве?!

(Впрочем, вправе ли мы судить родителей? Вероятно, нет, особенно в том случае, если истинные их отношения неведомы нам. Но мы-то считаем, что все знаем... Нужна, видимо, такая культура человеческих о т н о ш е н и й, которая до сих пор есть идеал неосуществленный, - иначе бы проблема детей в семье не составляла один из главных предметов мирового искусства.

Мне было страшно читать о том, как разделились дети Льва Толстого, когда он ушел из дома, одни стояли за мать, другие - за отца. Любовь к матери особого рода, она изначальна, в ней сокрыта преемственность и общность мира, в ней всегда - огромная жалость и тоска, в то время как любовь к отцу слагается из двух векторов, один из которых - проявление отцовской гражданской значимости, а другой - осознание этого нами, детьми.

...Бывал ли мой Старик хоть раз не прав, когда ссорился с мамой? Бывал. И мне тогда было особенно горько, но я всегда вспоминал древних римлян, их литературу: те умели видеть разность труда и меру его тяжести. Мама, когда читала мне древних, учила сострадать тем, кому тяжелее, - и я сострадал отцу. Кого ж винить мне? Маму? Старика? Наверное, себя - коллективизм обязан вывести в примат ответственности не общую, л е г к у ю правду, а личную, самую тяжкую и единственно честную.

...Судью избирают. Дети становятся судьями родителей, и плохо, когда их избирают на этот пост - столь тяжкий и испепеляющий изнутри, разрывающий душу надвое: отец Лермонтова умер от разрыва сердца, когда сын предпочел ему свою пензенскую, нежную бабушку...

Дети - это миры, и лишь немногие отцы-астрономы наблюдают небесные катастрофы и не очень часто говорят об этом людям, не желая с т р а щ а т ь возможностью горя, всеобщего и неотвратимого... Или я молю незнания? Я слагаю с себя звание судьи - нельзя делить неделимое: мы лишены права выбирать родителей, мы наделены правом понять их; стараться - во всяком случае.)

...Неужели есть некая общая закономерность, неужели все проходят одни и те же круги, неужели повторяемость - угодна разуму, а то, что должно быть нормой, - анормально?!

...А может быть, подумалось мне, границей, разбившей меня со Стариком, оказалась любовь? Ощущение счастья соседствует с проявлением силы, обращенной не только вовнутрь: рыцарство, при всей его внешней привлекательности, было рождено необходимостью самоутверждения, а это опасная штука - самоутверждение, оно необходимо и разумно в балете, цирке (особенно воздушной акробатике) и парашютном спорте. Бывает ведь, что самоутверждение идет через отрицание соседствующего, когда человек отринул гнилую доктрину зла и насилия, - он прав, при всей резкости его позиции, особенно если это приложимо к политике. Но случается, увы, что мы так же резко отрицаем близкое во имя далекого, явь во имя мечты, привычное - во имя миражного ветра дальних странствий...

Я гонялся за сюжетами, и я не умею рассказывать о том, как я за ними гонялся, я могу только писать про это, ведь Старику было обидно, когда я молчал, курил, морщился, не зная, как рассказать.

А он, видя, как молчу я, тоже молчал и не знал, как ему быть, и заваривал мне чай, когда я приходил к нему в гости, или наливал рюмку, и угощал какой-то особенной селедкой, и смотрел, как понравилась мне она, а я думал о том, что сегодня ночью буду писать главу, и слушал его рассеянно, когда он делился со мной тем, чем жил, и селедку я ковырял вилкой, вместо того чтобы нахваливать ее, даже если не нравится она мне вовсе, и позволял себе советовать ему - так, как это подчас делают взрослые дети, категорично и устало: "Новое время новые песни, мы сегодняшний день понимаем лучше вас..."

...А может, мы не прощаем отцам то, что красит жизнь, когда это случается с нами? Может, мы не можем простить им последнюю их позднюю любовь, ранимую по-детски, ибо беззащитна она? Неужели же сыновья остаются до старости теми, которые только б е р у т - Материнскую ли грудь, Отцовскую ли руку?

...Я понял, что мне надо написать это, когда поднялся на предпоследний этаж шпрингеровского концерна в Западном Берлине, который построен на самой границе двух миров, на линии Победы отцов. Я смотрел на город, раскинувшийся внизу, на город, который так недавно называли фронтовым - даже после того как отгремели последние залпы прошлой войны.

Я смотрел на этот громадный город, и виделось мне в туманной декабрьской дымке лицо моего Старика.

...С каждым днем их становится меньше - тех, кто сражался с фашизмом.

...Папа, прости меня, пожалуйста.

Глава,

в которой рассказывается о нацистском концлагере в Фольприхаузене и о том, кто и чему учит молодых западногерманских полицейских

1

...Пришла заказная корреспонденция из Штелле.

Штайн переслал мне письмо, предложил подумать, как можно исследовать факты, изложенные в нем. Письмо воистину интересно:

"Многоуважаемый господин Штайн, сердечно благодарю за Ваше дружеское послание.

Я твердо убежден, что некоторые предметы из Янтарной комнаты могут находиться все еще там, в Фольприхаузене, в шахте "Б" "Виттекинд".

Естественно, тогда у нас, узников концлагеря Моринген, были другие заботы, чем тревожиться о спрятанных гитлеровцами произведениях искусства в шахте "Б" "Виттекинд". Нас также мало интересовало, что находилось в сундуках и футлярах, которые эсэсовцы заставляли нас прятать на различных этажах шахты. Лишь когда попадались картины, сотни из которых должны еще находиться внизу, мы бросали иногда на них взгляд.

Однако, что укрепляет меня в моем предположении о том, что Янтарная комната может находиться там, внизу, так это тот факт, что эсэсовцы из некоторых взломанных сундуков извлекли себе целые состояния. Помню продолговато-овальную скорлупу из янтаря; она была украшена двумя орлами. Это были два разных орла, наверное прусский и русский. Эсэсовцы использовали скорлупу в качестве пепельницы, и я часто держал ее в руках, когда убирал в их помещениях.

Других гравюр или рисунков я не помню; только эти два орла врезались мне в память.

Сундуки с ценностями были сложены в штольнях на глубине 800 или 900 метров, мы туда также доставляли и упаковывали там противотанковые и зенитные снаряды. Там были гигантские штольни-"купола", потолка которых не могли достичь лучи даже самых мощных прожекторов. Там стояли сотни сундуков с печатями, наподобие: SS-Ost-WH-Franks или WL-Franks SS-VT, что, очевидно, обозначаю отправителей: WH ("армия вермахта") "WL-Wermacht Luftwaffe" ("Воздушные силы вермахта") - и место грабежа: Франция, Италия и Россия. Кстати, среди этих сундуков были мешки с человеческими волосами. Янтарную "пепельницу" я заметил у эсэсовцев в первый раз где-то осенью 1944 года.

Следующие бывшие заключенные могли бы Вам дать дополнительные сведения о Фольприхаузене и шахте "Виттекинд": Гарри Ульман, живет ныне в Западном Берлине, Альтштрассе, дом 68, 1000, Берлин (кстати, этот коллега имеет фантастическую память, однако не любит говорить на темы, касающиеся того времени); Хайнц Фишер, 7021, Штеллен-Фильдер (этот коллега заработав себе тогда сердечную болезнь); Герман Вахтман, "Им Винкель", 2,3420, Херцберг, 4 (этот коллега тяжело болен). По нижеследующим двум адресам я писал уже четыре раза, но до сих пор не получил ответа. Почта тем не менее не вернулась; это еще Рудольф Винклер, 8211, Римсинг ам Химзсе, и Альфред Грассель из Вены.

Почему эти двое не отвечают, я не могу объяснить. Больше адресов на сегодняшний день - за два года поисков - я не раздобыл.