Красный лик - Всеволод Иванов

Кто они?

Убийственен ответ на это поэта… Взгляните только на их наружность:

В зубах — цыгарка, примят картуз,На спину б надо бубновый туз…

Они — красногвардейцы, воины советской России, легкомысленные, беспечные варяги, продающие своё привычное оружие ландскнехты.

Как пошли наши ребятаВ красной гвардии служить…Эх ты, горе-горькое,Сладкое житьё!Рваное пальтишко,Австрийское ружьё!

И вот их ярая цель, затаённый вздох первых дней революции:

Мы на горе всем буржуямМировой пожар раздуем…

Кто же они?

Это тот вопрос, который ставит себе ныне вся русская печать, по достоинству оценившая это несравненное произведение крупного поэта. Как ни были бы настроены оппозиционно к подобным проявлениям разрушительных тенденций массы, которые воспеваются тут этими новыми апостолами, мы можем принять только одно:

— Это произведение изумительно по той изобразительности, которой оно проникнуто.

Вы воочию видите живой, сумбурный Петроград тех кошмарных дней, слышите этот холодный посвист октябрьского ветра — что, наверное, вздувал воду в Неве, видите летящий холодный снег на пустынных, чёрных его площадях. По ним проходят они, эти живые апостолы, хмельные, иззябшие, бедные люди…

— А Ванька с Катькой — в кабаке…— У ей керенки есть в чулке!

О, как заманчива эта перспектива, какую зависть порождает она:

— Ну, Ванька, сукин сын, буржуй,Мою, попробуй, поцелуй!

Они похотливы, эти люди, завистливы, наконец, робки:

— Ох, пурга какая, Спасе!— Петька! Эй, не завирайся!От чего тебя упасЗолотой иконостас?

Словом — это настоящие живые люди, плохие, слабые. Смотрите, как прорываются у них раздражённые вопли о блаженстве:

Запирайте етажи,Нынче будут грабежи!Отмыкайте погреба —Гуляет нынче голытьба!

И как подлинен Петербург в этой изумительной поэме, так подлинны и они, эти «Двенадцать».

Это настоящие, природные, без прикрас, дети огромной столицы, соединившей в себе каменные грёзы Растрелли и копчёные кварталы среди фабрик Выборгской стороны.

Но «книги имеют свою судьбу», — говорили римляне. Любопытна и судьба этой поэмы. Во-первых, она признана всеми: и правыми, и левыми. Как на саму жизнь, ссылаются они на неё в доказательство своих воззрений.

— Тут революционный порыв, — утверждают одни…

Верно. Смотрите, как отлично он схвачен, этот порыв:

Революционный держите шаг!Неугомонный не дремлет враг!

— Но в революционном-то порыве гонятся они за Катькой, — указывают другие, свидетельствуя этим немощность такового, его нечистоту.

Верно и это.

Как многогранна сама жизнь, такими же безумно сложными предстают пред нами «Двенадцать». И надо знать Блока, с его мистическим ясновидением, с его напряжённым пронизывающим созерцательным взором, направленным именно в будничную жизнь, чтобы там открыть иные, подлинные аспекты жизни, чтобы понять, что поэма эта — не только фотографический снимок, а полное выражение мировоззрения поэта.

Кто не помнит его певучих строк, самой обыденностью выводящих за грани этой обыденности:

Вдали, над пылью переулочной,Над скукой загородных дач,Чуть золотится крендель булочной,И раздаётся детский плач…

Не ново, старо, извечно знакомо нам это настроение, которое связывает он с летящим снегом:

Чёрный вечер.Белый снег.

Раньше звучало оно у него в другом антураже:

Вновь оснежённые колонны,Елагин мост и два огня.И голос женщины влюблённый.И хруст песка и храп коня…

Или:

Запевала метель,К небесам подымая трубу…

Вообще о снеге у Блока можно написать целую монографию.

Та же метель воет и в «Двенадцати», но в другой уже обстановке, «фабричной», обстановке типично петербургской, которая так блестяще зарисована у него в драме «Незнакомка» в виде портерной, из окна которой видно, как идут прохожие в шубах под голубым вечерним снегом, наконец, которая так прекрасно схвачена в этом ужасном жаргоне Лиговки:

Снег крутит, лихач кричит,Ванька с Катькою летит —Елекстрический фонарикНа оглобельках…Ах, ах, пади!..

Блоку дорог и мил этот простой, в то же время рафинированно-утончённый мир, в котором любовь проститутки, с её стремленьями и тоской, представляется поэту высшим созерцанием любви; смотрите, как хорошо он и раньше рисовал этот космический гнёт именно в низах:

Вагоны шли привычной линией,Подрагивали и скрипели;Молчали жёлтые и синие;В зелёных плакали и пели.

И именно в низах, в этих «Двенадцати», созерцает он стихийное бушевание этой подлинной мировой тоски, которая в русском народе.

От ямщика до первого поэта,Мы все поём уныло.

Мистическое созерцание этой иной подлинности, тоскующей реальности, и составляет другое содержание «Двенадцати».

У Блока нет радости жизни. У него нет стихов, воспевающих саму живую буйную жизнь; поэтому глубоко неправы те, которые в «Двенадцати» видят «романтику революции». Вспомним, как тяжелы и минорны его основные стихотворения.

Ты в поля отошла без возврата.Да святится Имя Твое! —

пишет он в одном стихотворении, которое заканчивает так:

О, исторгни ржавую душу!Со святыми меня упокой,Ты, Держащая море и сушуНеподвижно тонкой Рукой!

Ржавая ли душа расцветает пышным цветом в снежном, вьюжном октябре, в чёрном вечере Её так же носит и крутит, как белые снежинки в свете редкого фонаря, под трескотню винтовок и пулемётов.